Явление зверя (глава 3)
(продолжение, начало здесь) ГЛАВА 3 Софья Это был не дом, а настоящей дворец. От него за километр веяло дорогим ароматом роскоши. Гнусной, неправедной роскоши: не собственным трудом и потом заработанной, а на чужих слезах и чужой крови выстроенной. Элечка, отыскавшая для меня этого клиента, конечно, предупредила, когда направляла сюда, что дом этот особенный, элитное жилье для новых русских, что его называют Домом на Набережной -- не только потому, что он действительно стоит на набережной, но по ассоциации с ТЕМ Домом на Набережной. У них было много общего, у этих двух Домов, но прежде всего -- элитарность и благоустроенность.
Правда, новый Дом на Набережной, куда я пришла сейчас, был гораздо красивее с точки зрения архитектуры. Но -- как и тот, старый, мрачно-серый Дом напротив Кремля, -- этот Дом тоже был напичкан под завязку всяческими удобствами для обитателей: и бассейн, и несколько спортзалов, исалонкрасоты, и бильярд, и ресторан с доставкой блюд прямо в квартиру, и подземный гараж, и площадки для барбекю на крыше, и зимние сады, и детский игровой комплекс во дворе, и суперохрана... И если из того Дома жильцов частенько уводили в темный предрассветный час -- уводили в неизвестность, уводили в смерть! -- то в этом Доме часто бывают похороны: стреляют, взрывают... Глядя на роскошный холл, на сверкающий мрамор и розовую венецианскую штукатурку, на темное зеркальное стекло и пушистый ковер под ногами, глядя на мордоворотов в камуфляже, преградивших мне путь, я подумала: наверное, правильно взрывают и стреляют. За дело. А еще лучше: увести бы их всех как-нибудь в ранний предрассветный час... И тут же устыдилась своих мыслей. Во-первых, Дедушка осуждал репрессивные методы, говорил: то, что хорошо для войны, не годится в мирное время. А во-вторых -- здесь все-таки жили несколько порядочных людей, заработавших деньги собственным трудом и талантом. Например, тот же Костя Шереметьев. Мне даже всезнающая Элечка не смогла ничего дурного о нем рассказать.
Я сообщила охранникам, кто я такая и куда иду, они проверили мой паспорт и не торопясь вписали данные в толстую “амбарную” книгу на столе, причем сначала сверили с заявкой от жильца (похоже, он заблаговременно должен был предупредить охрану, что я приду!), а потом еще позвонили ему и спросили, пускать меня или он передумал и меня стоит выставить за порог. Конечно, они не так говорили, но смысл был именно такой.
К тому моменту, когда я добралась до лифта, я уже кипела от ярости и была почти уверена, что от этой работы откажусь.
А когда двери лифта отворились и выпустили шикарно одетую пару -- хиленького лысоватого господина и высоченную, худющую девушку с элегантной залакированной прической и вызывающе пухлыми, явно накачанными силиконом, ярко напомаженными губами -- и когда они оба смерили меня недоуменно-презрительным взглядом... У меня появилось желание развернуться и уйти, даже не поднимаясь на этаж и не знакомясь с клиентом. Меня буквально тошнило, я задыхалась в атмосфере этого Дома!
Надо сказать, одета я в тот день была более чем скромно. Накануне я подготовила очень красивый костюм и шелковую блузку, подаренную Катюшкой, и потому -- уж наверняка модную. Но с утра в меня словно бес вселился: мне показалось возмутительным -- так наряжаться перед походом к клиенту только по той причине, что клиент живет в элитном Доме и является знаменитым киноактером! И я напялила на себя свой обычный рабочий костюм: джинсы и джинсовую рубаху. Прихватила сумку со всем необходимым -- и вперед! Наверное, можно понять этих двоих. Они в своем элитном Доме не готовы были видеть особу, одетую в джинсу с ярмарки “Коньково”!
На шестом этаже, где я вышла, было только две квартиры. Две квартиры на целый этаж. И, что самое забавное, на них не было номеров.
Ну и, разумеется, я ошиблась квартирой!
В довершение всех неприятностей этого утра.
Мне открыл мужчина в роскошном (как и все в этом проклятом Доме!) спортивном костюме. Явно только что с тренажера слез. Волосы мокрые, дыхание неровное, на шее полотенце висит. А на лице выражение недоумения: впрочем, не презрительного, как у тех двоих в лифте, а скорее любезного недоумения. И еще -- у него были очень приятные глаза. Такой взгляд... Он чем-то мне напомнил Дедушку. Чем-то неуловимым.
-- Это квартира Константина Шереметьева? -- спросила я, хотя уже была уверена, что ошиблась.
-- Нет. Следующая.
-- Извините за беспокойство.
-- Это вы извините, -- улыбнулся мужчина. -- Надо озаботиться табличками на дверь. Но, может, вы передумаете и вместо него зайдете ко мне?
Я вспыхнула. Он что, за проститутку меня принял?! Наверное, все они в этом Доме -- порочные... Потому что богатые. Хотя -- разве проститутки одеваются так, как я?
-- Еще раз извините, -- сухо ответила я и двинулась ко второй двери.
А он стоял и смотрел мне вслед. И я спиной, затылком чувствовала его взгляд. Когда я позвонила в квартиру Шереметьева, незнакомец закрыл свою дверь.
На этот раз я попала именно туда, куда мне было надо.
Во-первых, я сразу, еще в прихожей почувствовала тот особенный запах болезни -- лекарств, дезинфекции и страдающей плоти, которая всегда пахнет, даже если ее очень старательно мыть.
А во-вторых, я сразу узнала Константина Шереметьева.
Он был -- почти как в кино... Только прическа как-то пожиже, лицо -- бледное и осунувшееся, и выражение глаз совсем другое. Глаза у него были тревожные и усталые. В кино они обычно словно бы искрятся едва сдерживаемым смехом. Но все равно он был невероятно обаятельным. Пожалуй, в жизни -- даже сильнее, чем на экране. Причем это было качество физическое, а не душевное. Душевное качество с порога не заметишь. А он -- засиял сразу, как только я вошла. Словно ждал меня всю жизнь и влюбился с первого взгляда. И я тут же поняла, за что именно его прозвали нашим отечественным “секс-символом”. Мне пришлось собрать всю волю в кулак, чтобы не поддаться его обаянию, чтобы сохранить суровость и отстраненность. В конце концов, Элечка ведь сказала, что Константин Шереметьев не любит и боится женщин. Она-то уж знает... А он, значит, притворяется. Из вежливости, механически излучает обаяние. Или -- не может не играть. Актер все-таки. К тому же -- великий.
Шереметьев с большим интересом наблюдал за тем, как я достала из сумки тапочки, зеленый халат и косынку, облачилась во все это... А в довершение я потребовала, чтобы сначала меня провели в ванную -- вымыть руки. Ванная была до омерзения великолепна. Не ванная, а древнеримская терма! Или -- турецкая баня, вся в сине-белой мозаике! А мыло у меня было свое. Антисептическое.
Шереметьев провел меня через всю квартиру -- в большую комнату, полную воздуха и света, где лежала больная.
-- Вот, мама. Это -- Софья Михайловна. Софья Михайловна, это -- моя мама, -- как-то растерянно, по-детски пролепетал великий актер.
Кажется, он действительно очень любил свою маму. Я тут же смягчилась и простила ему великолепие обстановки. Не любил бы -- не стал бы отягощать свою жизнь уходом за больной. Отдал бы ее в специальное отделение для лежачих, где за особую плату им обеспечивают полный уход... И где люди очень быстро угасают от тоски и сознания собственной ненужности.
Пациентка поприветствовала меня застенчивой улыбкой. У нее были яркие синие глаза, очень живые и ласковые. И, несмотря на землистый цвет лица и общее плачевное состояние пациентки, я сразу поняла, что могу браться за работу. Эта женщина будет жить. А я смогу поставить ее на ноги и вернуть к нормальной жизни.
… Мой путь в медицину был долог, местами тернист, а местами -- усыпан розами. Всего понемножку. Но по розам ступать тоже неприятно. У них тоже есть шипы. Не такие длинные, как у терновника, но все же...
В медицинский институт я не поступила. Впрочем, мы с Дедушкой этого ожидали и потому не особенно переживали. Я пошла в медицинское училище. Отучилась там два года.
Аня Рославлева, разумеется, передумала поступать в педагогический, куда вначале наметилась, и пошла в училище вместе со мной. Ее тоже приняли, хотя она набрала меньше баллов, чем было нужно. Но я все-таки успела поднатаскать ее перед экзаменами, да и письменную сумела за нее написать… В общем, справились.
Училась я на “отлично”, поскольку отвлекающих моментов -- всяких там любовей-страданий-гуляний-дискотек -- у меня не было. Не интересовало меня это все… И практика в больнице, от которой все девчонки стонали, меня ничуть не тяготила.
Правда, когда можно было выбирать, где дежурить, я выбирала не приемный покой, а реанимацию или интенсивную терапию. Там тихо… И если что-то делаешь -- то что-то по-настоящему серьезное, жизненно-важное. Пусть даже это -- кормление через зонд или опорожнение кишечника абсолютно бесчувственного человека. Когда человек сам о себе позаботиться не может, для него каждая мелочь, то, что в обыденной жизни мы не замечаем, -- жизненно важно! Некоторые больные даже слюну глотать сами не могут и рискуют захлебнуться… А аппарат для отсасывания слюны -- вещь сложная и внимания требует. Особенно -- когда он один на двенадцать больных! И надо бегать с ним от одного к другому, как только услышишь специфическое хлюпанье в горле -- этот жуткий тихий звук, который так много говорит профессиональной медсестре и который далекий от медицины человек даже не заметит.
А главное -- в реанимацию и в интенсивку никогда не забегали парни-санитары. И не приходилось выслушивать их гадкие шутки, терпеть приставания, вдыхать в себя дым их сигарет. Другим-то девчонкам это нравилось. Они и выпить с ребятами любили. Я их не осуждаю нисколько: они почти все замуж еще в училище повыходили. А я…
Впрочем, нас четверо таких было, очень уж незамужних. Кроме меня -- еще верная Анюта да две девочки, с которыми она подружилась, а я -- через нее уже: Элечка Рабинович и Зоя Иванова. Так смешно всем казалось: подруги -- Иванова и Рабинович.
Элечка -- наша с Анютой ровесница. Сгусток энергии и очарования. Вот какой я хотела бы быть! Ее прелесть не мне, а поэту настоящему описать следовало бы: ну, просто из пламени сделана… Двигалась она так легко и гибко, что -- просто заглядение! Глаза карие -- горят, волосы -- копна сверкающих черных с рыжиной кудрей, улыбка -- ослепительная, а уж темперамент… Она любовников меняла чуть не каждый месяц. И каждый -- настоящая любовь на всю жизнь! Причем она искренне была уверена в этом -- с каждым. И всегда -- первая бросала. Разлюбит -- и бросит. Воистину роковая женщина. И уж любили ее мужики… Ну, это и понятно. Если бы я была мужчиной -- точно в нее влюбилась бы.
Элечка в нашей компании заводилой всегда была. Знала все уютные маленькие кафешки, где можно недорого и вкусно покушать, или -- где просто купить пончиков, чтобы с голоду не умереть! Умела добывать контрамарки на все желанные спектакли. Знала обо всех выставках. И диктовала нам моду.
А Зоя Иванова -- она старше нас была на три года. После школы три года подряд упорно поступала в театральный. Хотела быть актрисой. Но только где ей -- такому колобку да еще с тоненьким, писклявым голосочком… Она всегда казалась миленькой, чистенькой, уютной, но -- не для сцены, а для жизни. На сцене ее и не разглядели бы.
От Зои веяло спокойствием. Она могла все разъяснить, всех рассудить и утешить. В нашей компании она была -- сердцем и душою.
А я -- наверное, разумом. Потому что училась лучше всех, всем помогала с домашними заданиями и все время призывала отбросить иллюзии и "взглянуть правде в лицо". На что Элечка мне неизменно отвечала, что у моей правды рожа такая противная, что глядеть на нее не хочется, лучше в иллюзиях пребывать, так приятнее…
Анюта Рославлева была цементом, всех нас, таких разных, скреплявшим. Она со всеми общий язык найти умела. У каждой из нас были свои "пунктики", что-то, чем человек ну никак не мог поступиться! У одной Анюты этого “чего-то”, этого “пунктика” не наблюдалось. Она готова была понять и принять точку зрения любой из подруг. Причем -- искренне. Она всегда была… Ну, как зеркало! Отражала человека, находившегося с ней рядом. Зеркало ведь не притворяется, правда? Такова его природа: отражать. Вот и Анютина природа была такова. И за это ее все вокруг любили.
После училища я легко поступила в институт. Девчонки -- тоже, хотя двое моих подруг все-таки отклонились от избранной цели: Элечка стала косметологом, а Анюта -- фармацевтом. Зато Зоя работает детским врачом. И получает такие гроши, что даже стыдно становится мне за мои заработки.
К окончанию института я имела красный диплом, Эля родила ребенка, Зоя вышла замуж, а Анюта потеряла брата…
Впрочем, по порядку.
Элька родила своего Гришеньку от бывшего диссидента, непризнанного гения, художника и барда в одном лице… От бесхарактерного и гнусного типа, которого мы, ее подруги, просто ненавидели, а она боготворила. Долго боготворила. Целых четыре месяца. Но вскоре после того, как в животе у нее завелся Гришенька, Элька в диссиденте резко разочаровалась. Не знаю уж, случилось что между ними или просто так -- прошла любовь... Посколько Элечка наша врать вообще не умеет, она так все любимому и выложила. И он поспешил испариться. Кажется, Элька никогда о нем не жалела. И уж подавно -- не жалела о том, что решилась рожать в двадцать лет, не имея ни мужа, ни профессии. И права ведь была: все получилось -- и мальчишка замечательный, и профессию получила, а мужей даже двоих сменить успела только за годы учебы, причем инициатором обоих разводов была она сама. При всей той легкости и простоте, с которыми Элечка подходит к вопросам секса, она не признает ни малейшей фальши. Если любит -- так уж любит, а если разлюбит -- так не будет терпеть ни из жалости, ни по расчету... Первый из брошеных мужей даже обозвал ее Эллочкой-людоедкой. Элечке это показалось смешно, но потом она прочла "Двенадцать стульев" и гневу ее не было пределов: ведь ничего общего с примитивной Эллочкой Щукиной у нее явно не было!
Зоя вышла замуж за человека весьма благородной души, но паталогического неудачника. Ее ненаглядный Андрей Владимирович преподавал историю в педагогическом институте, слыл блестящим интеллектуалом, но научную карьеру сделать не мог -- его регулярно оттесняли более активные коллеги. И в личной жизни он так же не преуспел: в восемнадцать лет женился "по залету" на девице из поселка Железнодорожный. Девица была особой примитивной, но очень хотела жить в Москве. Иных желаний у нее не было. И вот от отсутствия желаний она всю жизнь мучилась и мучила Андрея. Дочка у них, кстати, замечательная получилась: не в маму-лимитчицу, а в папу-интеллигента. И к Зойке льнет, как к старшей сестрице. Все время у них в гостях сидит. А мать из-за этого бесится. А ведь Андрей ей и квартиру оставил, переехав к Зое… И алименты регулярно выплачивает. Так она злится, что алименты маленькие! Бессовестная особа: Андрей ведь и получает-то немного. А если бы не Элечка, пристроившая его на работу в платную гимназию для богатеньких детишек, -- вообще неизвестно, как бы они выживали! Ведь у них с Зоей своя дочка родилась, Верочка, скоро два года будет… Старшая Андрюшина девочка -- Кристина -- возится с маленькой, любит ее. Она, кстати, и с нами, Зоиными подругами, пыталась подружиться. С Элькой про моду и косметику болтает, с Анютой -- про готовку, да и меня, зануду старую, с интересом слушает, когда я ей про дедушкину войну или про своих пациентов рассказываю.
Пожалуй, из нас четверых у Анюты хуже всего сложилось. А все из-за Лешки. Его, восемнадцатилетнего курсанта Школы милиции, забрали в Чечню приснопамятной зимой 1996 года, и в первом же бою он погиб. Причем погиб страшно: заживо сгорел в БМП. Друзья сумели опознать тело -- уж не знаю, как. Дед настоял, чтобы гроб раскрыть, были у него какие-то сомнения… А как посмотрел на то обгорелое, черно-смолистое, скалящее закоптевшие зубы -- на то, что в гробу лежало… И сразу с инфарктом свалился. Из больницы вышел совсем стариком трясущимся. И у бабушки Анны Сергеевны с головой плохо стало. И Анюту -- как пришибло. Словно вся жизнь из нее ушла.
С тех пор как Лешечка лег под гранитной плитой, поставленной однополчанами, Анюта бедная живет тихо-тихо, как мышка. Не живет, а существует. Одно удовольствие в жизни осталось: готовить всякие разносолы да друзей угощать. А сама -- худая, бледная… Элечка несколько раз пыталась ее знакомить с разными мужчинами. Все без толку. Никому Анюта не нравится. Да и ей никто не нужен.
К ней одно время ходил хороший такой мужик -- командир Лешкин, Стас Лещенко, -- очень мучился угрызениями совести из-за того, что сам выжил, когда ребята все погибли… А ведь сам едва жив остался, в беспамятстве, в ожогах его вынесли из этого ада! Так даже ему не удалось Анютино сердце растопить. А уж казалось бы -- человек, к Лешке близкий, ей должен был показаться почти родным! Но в ней, похоже, что-то умерло.
Элька так орала, так возмущалась… Что не одного Лешку -- целую семью убило. Столько хороших людей! А ведь могли бы жить. Быть счастливыми. У Лешки талант был совсем не милицейский: он компьютерные программы писал. Элечка на него свои виды имела, все надеялась, что бросит он свою милицейскую муть и займется делом, приносящим реальный доход: вроде как мой братец Славка. Но Лешка был упрям и романтичен: милиция коррумпирована, ее разлагают изнутри, поэтому сейчас, как никогда, нужны там люди честные и принципиальные -- такие, как он! Ох, дурачок…
После института я распределилась в больницу недалеко от дома, в отделение интенсивной терапии. Правда, как выяснилось, сиделкой быть мне нравилось больше, чем врачом. В нашем отделении и от тех, и от других требуется примерно одно и то же… Ну, конечно, у сестер работа погрязнее. Зато врачу приходится беседовать с родственниками пациентов. А это -- тяжело.
Жила я по-прежнему с Дедушкой.
Ника еще в 1990 году вышла замуж за своего сокурсника Диму Охтырченко. Училась она в Институте иностранных языков, специализировалась на французском. Правда, учебу пришлось прервать, поскольку замуж она шла, будучи на шестом месяце беременности. Дима Охтырченко к супружеству не рвался, пытался даже скрываться, его искали и все это было очень некрасиво… Но потом -- обошлось вроде. Сына Петеньку он обожает. А в прошлом году, когда Петеньке исполнилось девять, Ника родила еще и Наденьку. Они -- счастливая семья. И мы с Никой сейчас гораздо дружнее, чем были в детстве. Но, говорят, так почти всегда бывает: в детстве сестры ревнуют и ссорятся, а вырастая -- сближаются.
Ника с мужем и сыном жили в трехкомнатной квартире моих родителей, где обреталась еще и Катюшка, младшая наша сестра. И страстно мечтали об отдельной квартире. Наверное, так же страстно, как в пятидесятых годах молодые, живущие в коммуналке, в одной комнате с папой и мамой, мечтали о своей отдельной комнате! Ну почему люди во все времена так ненасытны? И никогда не бывают полностью довольны своей участью.
Славка от родителей сразу сбежал, как только Петенька родился. Славка у нас -- юное дарование, компьютерный гений, ему все время нужно было заниматься усиленно, а потому требовался покой. В общем, он к дедушке с бабушкой переехал. Школу Славка окончил с золотой медалью, в МГУ поступил без экзаменов, на первом курсе принял участие в каком-то тестировании, потом выслал куда-то свои работы -- и отбыл за океан. Там ему сразу работу предложили. Приходилось ее, правда, с учебой совмещать, и в первый год Славка все время ныл по телефону родителям -- а звонил он редко, -- что, дескать, устает ужасно, жизни нет никакой… Но потом привык. Даже понравилось. Особенно -- когда зарплату серьезную получать начал. И девушку себе нашел. Настоящую американку. Дженнифер Коллинз. Когда он ее фотографию прислал -- бабушке дурно стало. Дженнифер, конечно, выглядит пикантно, и главное -- она очень талантливая, работает бок о бок со Славкой и всячески его поддерживает, но… Определить ее национальность не представлялось возможным. Никогда я еще не видела в одном лице такого гармоничного слияния негроидных и монголоидных черт! Позже выяснилось: мама у нашей Дженнифер -- вьетнамка, папа -- коренной афроамериканец. Так что, можно сказать, Славка поддержал семейную традицию! В 1997 они поженились. Детьми не торопятся обзаводиться, сначала дом купить планируют. Все -- как у нормальных американцев.
Только вот Дедушка был очень огорчен тем, что Славка уехал. Заболел даже.
Катюшка сразу после отъезда Славки перебралась к дедушке с бабушкой. Подальше от Петеньки, от его быстрых маленьких ножек, шаловливых маленьких ручек и звонкого голосочка, не смолкавшего ни на секунду… Катюшка у нас хорошенькая -- красивее Ники, пикантнее меня -- такая же длинная и худая, как я (то есть очень модная по нынешним временам) и очень, очень обаятельная. И ей безумно хотелось податься в фотомодели. Тогда как раз начался взлет модельного бизнеса в России. Но не только Дедушка, но и дедушка с бабушкой, да и родители тоже -- все дружно заявили, что костьми лягут, но не допустят, чтобы девочка губила себе жизнь, получив профессию, которая и не профессия вовсе, а неизвестно что. Ника с мужем поддерживали старшее поколение -- хотя, полагаю, Ника это делала из зависти, не желая, чтобы Катюшка на подиуме засверкала и прославилась. Мы со Славкой остались в стороне, не высказывая никакого мнения. Возможно, благодаря этому в тот год мы с Катюшкой очень подружились: она бегала ко мне поплакаться -- Славка-то был далеко, а остальные все -- против нее.
Катюшка все удивлялась, как же это я не хочу пойти "по ее стопам". И рост, и фигура модная, и внешность… А главное -- возраст позволял мне принимать самостоятельные решения! Катюшка говорила: "Ты же самая красивая! Ты гораздо красивее меня!" Мне это было приятно, конечно, но я честно объяснила дурочке, что в ней -- обаяния бездна, она вся искрится жизнью, лучится каждый миг, даже когда сердита или недовольна чем-то. Это -- природный дар, ценнее красоты. А я и улыбаться-то не умею. Мне часто говорили об этом -- что неулыбчива. Наверное, тоже в Дедушку... Катюшка настаивала на своем: "Ты похожа на Вивьен Ли. Одно лицо. Только ты красивее. У тебя нос прямой и глаза больше, чем у нее". Все так. Еще когда в кинотеатрах "Унесенные ветром" шли, мне все девчонки говорили… Но только у Вивьен Ли -- божественный свет таланта, мистическое притяжение гения. В каждом взгляде, в каждой улыбке. И это тоже ценнее, чем красота! Иначе -- отчего же по ней до сих пор сходят с ума, хотя тело ее давно истлело в земле? А меня никто никогда не любил. Влюблялись, пытались ухаживать -- по-современному примитивно, так, что и ухаживаниями-то эти действия не назовешь -- но не любил никто. Не любил так, как Дедушка любил бабушку Тамилу. А другого мне не надо. Не хочу. Уж не настолько я хуже, чем бабушка Тамила. Так почему же должна довольствоваться суррогатом вместо чего-то настоящего?
Слава Богу, Катюшка в конце концов распрощалась с мечтой о подиуме и после школы поступила на бухгалтерские курсы. И очень неплохо устроилась работать в одну фирму. Вкалывает с утра до ночи, но и получает много, все время обновляет гардероб и даже купила себе машинку -- какую-то иностранную, маленькую, ярко-синюю, я в них не разбираюсь. Ника завидует Катюшке зеленой завистью.
Сама Ника институт окончила с трудом, теперь работает в школе учительницей французского. Понятно, что ей работа не нравится. И зарплата тоже не нравится.
У Катюшки с девятого класса -- большая любовь. Мальчик Кирилл из параллельного. Красивый мальчик -- я его видела -- синеглазый блондин, высокий, атлетически сложенный… Но на редкость гадкий тип. Избалован до неприличия -- и родителями, и влюбленными девочками. Катюшка в нем души не чает, все время слезы льет из-за его измен и размышляет потихоньку, как бы любимого покрепче к себе привязать. Подарки делает, да все дорогие! Он ей -- никогда. Он вообще, мне кажется, к женскому полу равнодушен. Так, терпит всех этих девчонок, как неизбежное зло. Не работает, не учится, играет в какой-то рок-группе непризнанной, одним только Кирюшиным поклонницам известной. Платят они за аренду подвала, чтобы там собираться. И частенько деньги на это дело дает Катюшка. И не дай бог сказать ей что-нибудь про ее любимого -- такой визг поднимется… Он для нее -- все. Все ее интересы концентрируются вокруг Кирюши. А остальное человечество, включая нас, близких родственников, -- так, как фон.
Катюшка давно уже мечтает о том, как заработает на покупку собственной квартиры и поселится там вдвоем с любимым... Ох уж этот “квартирный вопрос”! Он нас не просто испортил. Он сделался навязчивой идеей нескольких поколений.
А нашу семью квартирный вопрос практически разрушил. И это при том, что у нас в общей сложности -- три квартиры! Чего бы не жить и не дружить? Но вот почему-то не живется... И не дружится.
В больнице я отработала полтора года. Уже через полгода начала подрабатывать уходом за лежачими больными -- денег не хватало катастрофически. Врачам зарплату не платили по два месяца, а потом выдавали -- половину или треть… А за уход за лежачим больным на дому я получала сначала пять долларов в день, а потом дошла до двадцати пяти.
На первых порах клиентов мне искала Элечка. У нее был удивительный талант "держать нос по ветру", к тому же работа косметолога в неком весьма престижном салоне -- да еще в сочетании с природной общительностью! -- позволила ей в кратчайший срок обрасти множеством полезных знакомств. Причем эти знакомства были полезны не столько для нее, сколько для нас, ее подруг. Она трудоустроила меня -- так, что я вскоре смогла и вовсе уйти из больницы. Она же нашла Анюте работу в фирме "Розовый рассвет", производящей неплохую отечественную косметику. Она ведь и Зойкиному мужу работу нашла… Она вообще уникальное создание, наша Элечка. Уж, казалось бы, у нее хуже всего жизнь сложилась: мать-одиночка, родители -- немолодые, болезненные… Но -- никогда не унывает! Совсем! И других может заразить энергией и любовью к жизни.
В общем, оказалось, что не только Славка в нашей семье талантливый. Я -- тоже. Только у меня талант специфический… Я -- хорошая сиделка. Действительно хорошая. Я даже тяжелобольных на ноги быстро поднимаю. Не знаю уж, в чем дело. Катюшка все время твердит, что я, наверное, экстрасенс. Но я за собой ничего такого не замечала. Наверное, дело в том, что я очень ответственная. "Горячая латышская девушка"… Воспитанная Дедушкой-коммунистом. Для меня немыслимо -- отвлечься или что-то сделать плохо. И не потому, что такие принципы: просто так легче для меня. Если я что-то сделаю плохо, я буду потом очень мучиться. Не то, чтобы угрызения совести… Но гнетущее чувство недовольства собою не даст покоя. Так что сверхъестественным во всей моей деятельности можно признать только то, что я с первого взгляда могу определить: встанет больной или нет, поможет ему лечение и уход -- или он безнадежен. Если бы я была старше и имела стаж лет в тридцать, это было бы объяснимо: опыт, наметанный глаз. Но у меня опыта нет! А чутье -- есть. И я не берусь за безнадежные случаи. Даже если мне предлагают хорошую плату. Я не просто обеспечиваю уход за больным. Я -- выхаживаю. При серьезных заболеваниях или последствиях травм грамотно проведенный реабилитационный период по важности не уступает собственно лечению! Так вот я специализируюсь на выхаживании. За два с половиной года через мои руки прошло двадцать четыре пациента. И всех их я смогла поднять. Нет, жизнью они обязаны не мне, а врачам, их спасавшим… Но в том, что прожить эту жизнь они смогут как нормальные люди, а не как калеки-инвалиды -- моя заслуга.
Когда я уходила с работы, я очень боялась, что Дедушка осудит меня. За то, что изменяю долгу, пасую перед трудностями… ну, и все такое.
Но Дедушка спокойно принял мое решение. Только прочел мне несколько лекций о взаимоотношениях между хозяевами и наемной рабочей силой в условиях капитализма. Эти лекции мне очень пригодились…
И до сих пор я следую советам Дедушки.
Сразу расставляю все по своим местам, распределяю обязанности.
Я -- только сиделка. Не горничная, не кухарка, не исповедница.
И наниматели для меня -- не хозяева моей судьбы, а всего лишь покупатели. Я предлагаю товар: свою работу. Они покупают его. Но никаких вольностей с их стороны, никакого хамства я не терплю.
К счастью, я могу это себе позволить. Потому что действительно хорошо работаю. Теперь уже Элечка может не помогать мне в поисках работы. Меня знают и рекомендуют.
Впрочем, я себе не позволяю так же и сближаться с нанимателями. Никаких "чашечек кофе" с неработающими женами, никакой болтовни со скучающими дочками и уж подавно -- никаких романов с нанимателем или его сынком… Ничего. Никогда. Ни малейшего послабления.
Только тогда тебя будут уважать.
А если будут уважать -- будут и платить.
Мне платили. И жили мы с Дедушкой очень хорошо. Я всегда могла сделать хороший подарок любому из родственников -- и довольно много откладывала: на черный день. Жизнь и Дедушка научили меня, что черный день обязательно когда-нибудь наступит. Но, разумеется, что-то я тратила и на себя. Даже поддавалась на провокации Катюшки и ходила вместе с ней в магазины, покупала одежду… Правда, не ту, которую рекомендовала мне младшая сестра. И не в таких количествах. Я считаю, что вещи должны быть, во-первых, добротные, а во-вторых, не вызывающе модные, чтобы их можно было носить много лет подряд. Еще я позволяла себе покупать в неограниченных количествах книги -- себе и Дедушке, приобрела хорошую стереосистему, а к ней -- кучу дисков с классической музыкой, которую мы с Дедушкой так любили, а так же водила Дедушку в театр смотреть балет или слушать оперу, а ведь это по нынешним временам такое дорогое удовольствие! Единственное, чего я не сделала, -- не купила машину. Когда-то Катюшка пыталась научить меня водить. И я поняла: не могу. Не могу я управлять этим огромным, тяжелым механизмом, зная о том, как легко он может выйти из повиновения и как страшно калечит мягкое, хрупкое человеческое тело… Короче, до смерти боюсь я кого-нибудь задавить. А потому пользуюсь городским транспортом.
Но в любом случае -- работой своей я довольно во всех отношениях! Все, что нужно: и зарплата хорошая, и моральное удовлетворение, и нет необходимости вариться в большом коллективе… Ненавижу я коллектив!
Правда, мама, бабушка и сестры видят в моей работе большой недостаток: я, видите ли, сижу в четырех стенах, ни с кем не общаюсь и ни с кем не знакомлюсь. Так и старой девой остаться можно! А что может быть страшнее, чем остаться старой девой?!
Думаю, если бы они узнали, что я к тому же еще и девственница, горе их не имело бы границ! Но я не хочу так больно ранить моих близких. К тому же я не привыкла особенно с ними откровенничать. И они привыкли к тому, что я -- скрытная, молчаливая. И даже не говорят со мной на эту тему. А вот про замужество -- говорят. И принимаются ругать мою работу, когда я объясняю, что мне просто некогда… Ведь не могу же я сказать им правду! О том, что я не хочу таких отношений, какие в наше время приняты, а хочу, чтобы все было -- как у Дедушки с бабушкой Тамилой! Ну, чтобы не так страшно, конечно… Но -- так красиво и возвышенно! И любить хочу человека достойного. Чтобы его действительно можно было любить! Лично мне такие пока не встречались.
Да, им я этого сказать не могу. Они просто не поймут. Может, посмеются даже… А я им этого не прощу. Я уже себя знаю. Давно знакома с самой собой. Ну, и зачем это нужно? Не скажу. Никогда не скажу.
Обо всем на свете я могла рассказать только Дедушке. Только он понимал меня до конца. Не то, чтобы он мне потворствовал... Наоборот даже… Он всегда был со мной предельно честен. А я так нуждаюсь в честности! А уж если понимал -- то понимал по-настоящему. Наверное, потому, что мы с ним были так похожи. И иногда нам и слов-то не требовалось. Без слов понимали мы с ним друг друга.
И это умение -- понимать Дедушку без слов -- очень мне пригодилось, когда в феврале 2000 года у него случился инсульт.
Полагаю, что произошло это в результате потрясения: одного из его близких друзей -- русского по происхождению, партизана, Героя Советского Союза -- арестовали и судили в Латвии якобы за убийство мирных жителей во время войны.
Дедушка очень волновался, рвался поехать. Хотел выступить на суде… И всего через четыре дня после получения тягостного известия оказался в больнице.
В то утро я вернулась домой с ночного дежурства у больного -- и обнаружила его лежащим на полу. Самые страшные мгновения моей жизни -- когда я увидела его, когда шла к нему по коридору, не зная еще, жив он или нет… Да, страшнее этого ничего не было. И, наверное, уже не будет. Потому что потом все было… грустно-определенно. Но даже самая страшная определенность не так ужасна, как неизвестность!
По моей просьбе приехавшая "скорая" отвезла Дедушку в ближайшую больницу, в ту, где я когда-то работала. Я от него почти не отходила. Иной раз мне, как коллеге, даже на ночь разрешали оставаться. Он выжил. И через месяц вернулся домой. Он был наполовину парализован -- действовала только левая рука. Первое время он даже не мог говорить, да и потом понять его могла только я. Но его разум не пострадал, и воля осталась прежней. Но страдал он страшно. Быть запертым в гробнице собственного тела… Главное, я понимала: его положение безнадежно. И он понимал это. Потому что умел читать мои мысли.
Разумеется, я бросила всех своих пациентов и занималась только Дедушкой. Я знала, что поднять его не смогу. Но зато я могла предельно облегчить его физические страдания… Но не душевные, к сожалению. Я умело обслуживала его. Но не знала, как его утешить! Хотя, наверное, это было вовсе невозможно -- утешить его.
Очень мало существует людей, способных смириться с собственным бессилием, и уж Дедушка точно не относился к их числу.
К тому же он все время требовал, чтобы я ему включала телевизор. Слушал новости. Ловил каждую весть об этом позорном процессе в Латвии…
В конце концов его друг был осужден.
И Дедушка решил, что жить на свете больше незачем.
Я понимаю его: все в его мире было разрушено -- страна, в которой он жил, социальный строй, в который он верил, и даже его тело было разрушено и не подлежало восстановлению!
И тогда он приказал, чтобы я дала ему шприц и все имеющиеся ампулы с… Нет, не стану давать название этого средства, медицинская этика воспрещает. Слишком уж распространенное лекарство для сердечников. И слишком легкую смерть оно дает. Какой-нибудь глупый юнец, преждевременно разочаровавшийся в жизни, может по дури купить и ввести себе… Тогда как, не зная безболезненного способа ухода из жизни, возможно, он и вовсе не решится на самоубийство.
Я могла не подчиниться Дедушке.
Вернее, следует так сказать: теоретически я могла бы не подчиниться ему, он был беспомощен и не мог сам отыскать шприц и ампулы…
Но я не могла не подчиниться ему!
Я не могла унизить его, воспользовавшись его беспомощностью для того, чтобы самой быть по-прежнему счастливой -- рядом с ним!
А я была счастлива рядом с ним, даже когда он заболел, счастлива уже тем, что он -- есть, он -- рядом, он еще со мной… Никто не понимал, каким это счастьем было для меня: просто рассказывать ему что-то, глядя в его прекрасные, мудрые, пронзительные глаза! Или -- просто сидеть рядом и читать книжку… Всем существом своим ощущая его присутствие!
Дедушка был не просто самым близким для меня человеком -- он был ЕДИНСТВЕННЫМ близким человеком, поскольку с родителями, сестрами, братом, другим дедушкой и бабушкой я никогда не была близка по-настоящему. И с подругами, в общем-то, тоже. Зачем откровенничать с глупыми девчонками -- когда есть Дедушка? Старый и мудрый, как питон Каа!
И все-таки я поступила так, как он хотел.
Как было лучше для него.
Я дала ему шприц и эти ампулы.
Он не хотел, чтобы я делала укол…
Не из-за того, что меня могли обвинить в убийстве: никто бы меня не обвинил, никто бы даже ничего не понял, смерть сочли бы вполне естественной.
Но Дедушка хотел последний в своей жизни Поступок совершить самостоятельно. И не вешать это на меня… Быть может, надеялся, что так я буду меньше страдать.
Лучше бы я сама это сделала!
Он долго не мог попасть себе в вену. Но он всегда был упорный и добивался своего. И в этот раз… У него тоже все получилось.
Я не помню последующих дней, хотя о похоронах я хлопотала самостоятельно, никому из семьи не позволяя мне помогать.
Дедушку кремировали. Гражданская панихида была очень скромной. Только семья и трое стариков, едва державшихся на ногах… А ведь когда-то Дедушка был живой легендой!
Урну с его прахом я сначала принесла домой. Пока оформляли место в колумбарии, пока в гранитной мастерской готовили доску -- урна стояла на столике в изголовье его кровати.
После похорон я не пожелала поехать к родителям и никому не дала поехать ко мне - я не нуждалась ни в чьем обществе, мне хотелось побыть одной… С Дедушкой. С его ускользающим духом, который еще жил в нашей маленькой квартирке.
Должна признаться: велик был соблазн последовать за ним и расквитаться со всем сразу! Дедушкин пистолет остался мне… и две коробки патронов… и я по-прежнему разбирала его, смазывала и собирала обратно… Часами держала его в руках. Прикладывала дуло к виску. Засовывала в рот. Примерялась -- как лучше застрелиться… Ох, это ни с чем не сравнимое ощущение холодного металла у головы! Вкус стали, масла и легкий, чуть кисловатый привкус пороха, непонятно как сохранившийся… Могла бы, конечно, выбрать более легкий способ самоубийства. Врач все-таки! Но мне хотелось именно застрелиться. Из дедушкиного пистолета. Мне казалось, так я скорее соединюсь с ним…
Наверное, это был период легкого умственного помешательства на почве стресса. Иначе объяснить я просто не могу.
А то, что я все-таки не застрелилась… Нет, отнюдь не любовь к жизни здесь взяла верх, но -- уважение к Дедушке, боязнь огорчить его своим малодушием… Он точно счел бы малодушием мое самоубийство! Сказал бы, что я спасовала перед трудностями. Ведь я -- молода, я должна жить, я могу еще принести пользу людям… Если я убью себя -- это станет окончательной победой его врагов! Тех, кто посадил в тюрьму его друга.
В общем, я осталась жить.
Хотя вся прелесть жизни ушла вместе с Дедушкой.
И жизнь без него назвать "жизнью" как-то язык не поворачивается… Жизнь без Дедушки -- просто существование.
Биологическое. Бессмысленное. Безрадостное.
Родственники поначалу ко мне проявляли очень много сочувствия и нежности.
А потом я с ними всеми разом рассорилась.
Так вышло…
Сначала Ника начала меня уговаривать переехать к родителям: дескать, чтобы мне не быть одной в горе. Ну, а они с Димой и детьми переедут в дедушкину двухкомнатную. Временно… Я, конечно, отказалась. Понимала, что "временно" растянется навсегда. Потому что Нике и Димке давно уже хочется пожить без родителей, своей семьей. Да и не хотела я уходить из нашего с Дедушкой мирка. Не хотела менять привычки, переселяясь к родителям. Не хотела впускать в эту квартиру Нику и Петеньку: они же все вверх дном перевернут… Для них ведь ничего святого нет именно в том, что для меня -- свято!
Ника, услышав мой отказ, страшно оскорбилась и обвинила меня в нелюбви к племянникам.
А потом поставила вопрос о разделе драгоценностей бабушки Тамилы.
Моя бабушка Тамила Георгиевна Каландаришвили была из старинной богатой грузинской семьи, и у нее были действительно роскошные драгоценности, которые Дедушка бережно хранил и никому из нас при жизни так и не отдал: серебряный черненый пояс и два браслета с таким же узором, золотое кольцо с огромным аметистом, еще одно -- с изумрудом размером с большую горошину, золотые часики с бриллиантовым цветком на крышке, золотые серьги с аквамаринами чистейшей воды и великолепное серебряное с позолотой колье в стиле "модерн" с семью большими малиновыми кристаллами шпинели. Думаю, Дедушка считал, что никто из нас просто не достоин носить драгоценности, принадлежавшие бабушке Тамиле. Вряд ли он до конца осознавал, что эти драгоценности -- целое состояние. Он видел в них только память о любимой женщине. Мне он их иногда давал посмотреть, но я никогда -- клянусь! -- не пыталась их даже примерить. Я тоже считала себя недостойной… И только жалела очень, что ничего не успела узнать о семье бабушки Тамилы, о людях, которые до революции эти драгоценности приобретали...
Ну, а Ника, естественно, видела в бабушкиных украшениях только материальную ценность и требовала "честного раздела". Причем она тут же попыталась исключить из числа претендентов Славку - “потому что он в Америке живет и без того богатый", -- а потом и меня - “поскольку я от Дедушки квартиру получила” -- и даже Катюшку - “поскольку она все равно их прахом пустит ради своего Кирюшки!” Ника заходилась в истерике и кричала, что у нее двое детей… Словно ни у кого из нас троих уже не могло быть своих детей! Потом, правда, она опомнилась и умерила аппетиты. Но не намного.
Я, разумеется, не имела ничего против раздела и даже хотела скорее с этим покончить -- уж больно противно все это было -- но я хотела, чтобы честно…
К оценщику бабушкины вещи нести было страшно: еще бандитов наведет. Прикидывали ценность "на глазок".
В результате кольцо с аметистом и серьги с аквамаринами забрала себе Ника -- мы просто устали сражаться с ней и сдались, хотя "ее доля" таким образом оказалась больше, чем чья бы то ни было. Но, наверное, это было неизбежно. Родители выступили на ее стороне: почему-то они до сих пор ее больше всех нас жалели…
Кольцо с изумрудом -- самый дорогой предмет из того, что было -- получила Катюшка.
Ника мечтала получить это кольцо… Но и серьги ей тоже очень хотелось иметь… В общем, пришлось ей "согласиться" на другое кольцо впридачу к серьгам.
Из-за часиков с бриллиантовым цветком обе сестрицы чуть было с ума не сошли, но я жестко заявила: часики получит Славка. И написала ему тут же. Он был почему-то очень удивлен и явно преувеличенно меня благодарил… Неужели не ожидал, что я ему отдам их?
Себе я оставила то, что мне больше всего нравилось: пояс, браслеты и колье со шпинелью. Никто и не протестовал: это были самые дешевые вещи, если бы я надумала их продать… Но я-то знала, что я их никогда не продам! А на фотографии, где совсем еще юная бабушка Тамила в грузинском костюме, -- на ней пояс и эти браслеты…
Понятно, что после всего случившегося в моих отношениях с Никой наметилось охлаждение.
И тут ко мне зачастила Катюшка. Стала ласкова и внимательна, много рассказывала о своей нелегкой любви к прекрасному Кириллу… А в один из вечеров, горестно разрыдавшись у меня на плече, заявила, что если бы у нее была отдельная квартира -- Кирилл непременно на ней бы женился! Так что счастье младшей сестры полностью зависит от меня.
Увы, мои аргументы -- мол, незачем выходить за такого, которому только квартира и нужна, -- не возымели действия. Катюшка закатила истерику, обозвала меня "фригидной старой девой", заявила, что не сможет быть счастливой только из-за меня, и даже в запальчивости обвинила в том, что квартиру я уступить не хочу от зависти к ее любви и к тому, как Кирилл ее любит… Через несколко дней она, правда, позвонила и извинилась за горячность. И снова спросила, не уступлю ли я квартиру ей и Кириллу "на время". Но я не хотела переезжать к бабушке с дедушкой! И не хотела пускать в квартиру моего Дедушки совершенно чужого и даже неприятного мне человека -- Кирилла! Так что и с Катюшкой наши отношения тоже резко охладились.
Подруги мои по-разному на все это отреагировали.
Элька процитировала Булгакова, посоветовала "плюнуть и забыть" и тут же сказала, что у нее есть для меня новая работа, а также парень, с которым она хотела бы меня познакомить, чтобы я “немного развеялась”. Я отказалась и от того, и от другого, но высоко оценила ее светлый порыв.
Зоя удивилась, почему же я не уступила ни одной из сестер: может, им нужнее, раз они так унижаются! Она бы на моем месте обязательно уступила… Только мучилась бы вопросом: кому уступить, кому нужнее?!
Аня просто мне посочувствовала.
Мне было очень плохо после всех этих ссор и дележек. Мне казалось, что Дедушка уходит от меня все дальше и все быстрее… Мне так хотелось задержать его! Догнать! Побыть с ним рядом еще хотя бы немного!
И я совершила жуткую глупость: я решила, что смогу отыскать следы дедушкиного присутствия у него на родине -- в Латвии.
И отправилась в путешествие.
Не буду вспоминать даже о том, как унизительно было получать визу в недавнюю союзную республику, на мою, считай, вторую родину!
Но подлинный кошмар начался уже в Риге, где все принципиально не говорили по-русски и смотрели на русских как на людей второго сорта. Я прожила в Риге два дня. Походила по знакомым улицам -- не узнавая! Посидела в ресторанчиках… Они тоже изменились. К лучшему. В плане еды. Но атмосфера стала какой-то… Неестественной, что ли? Этого не объяснишь тому, кто здесь не был ДО ТОГО.
Сигулда встретила меня привычной синевой небес, ослепительным сверканием Гауи -- и непривычными звуками латышской речи… Впрочем, говорили еще и по-английски. Но -- ни слова по-русски! И даже русские здесь старались перейти на чужой язык, стушеваться… Словно -- стыдились?! Или -- боялись?!
Я поехала на родину к дедушке… И вот это, пожалуй, было хуже всего. Как кошмарный сон! Обелиска героям-партизанам больше не было. И музея боевой славы тоже больше не было.
Возможно, меня не поймут даже соотечественники. Возможно… Но я чувствовала, как душу мою затопляет самое черное отчаяние! Это было еще хуже, чем после смерти Дедушки. Это было -- словно вторая его смерть. Именно там, у него на родине, я ощутила, что потеряла его навсегда. Что все ушло безвозвратно… Ушло так далеко, что я догнать не смогу, даже если по возвращении в Москву пущу себе пулю в голову!
Наверное, именно поэтому я и в тот раз не решилась убить себя. Потому что была совершенно опустошена и понимала, что случившегося не исправить моим самоубийством.
Я вернулась в Москву бесконечно несчастная.
А на второй день раздался телефонный звонок. Звонила Элька.
-- Софья, ты сидишь без работы два месяца! Понимаю, у тебя горе, но нельзя же так в своем горе закисать… Съездила в свою Прибалтику? Развеялась? Ах, вот как… Ну, что ж, этого следовало ожидать. А ты телевизор вообще не смотришь? Не знаешь, что в мире творится?! Ах, не ожидала, что до такой степени… Я, если честно, тоже не ожидала. Но нам придется принять это как факт. Плюнуть и забыть. Слушай, ты еще пока не обнищала? Все-таки столько времени без работы... Я догадываюсь, что у тебя при твоем аскетизме какие-то соцнакопления должны быть, но все-таки… В общем, я клиента тебе подыскала. Совсем особенного. Только ты ему и подходишь. Нет, не сватаю… Я уже в отношении тебя отчаялась. Там -- другое. Знаменитый артист. Очень знаменитый. Бабы так и виснут… Гроздьями! Но он не по тому делу… Ну, не любит он женщин, понимаешь?! Или просто боится как огня. Я думаю, это потому что они все время пытаются его заловить и изнасиловать. Но многие считают, что он просто голубой. А у него мама после автомобильной аварии никак не восстановится… Нужна опытная сиделка. Причем такая, которая его, бедного, не будет сексуально преследовать. Я сразу подумала про тебя. Только учти: все это секрет. Насчет подозрений о его ориентации. Никто не знает, кроме нас с тобой и еще нескольких посвященных. То есть, театральная Москва знает, а публика -- нет. Ты еще не догадалась, кто?! Да у нас сейчас он один -- всеобщий кумир! Константин Шереметьев! Вау-вау! Не слышу в твоем голосе восторга?! Ах, придешь и посмотришь, что за случай… Ну, Софья, я в тебе точно не ошиблась! И бедняжечка Шереметьев может быть спокоен за свое целомудрие… А то он боится, правда! И мне его так жалко! Ну, разумеется, мой клиент, в салон ходит, причем всегда ко мне садится. Он очень о внешности заботится. А театральный грим, даже хороший, вреден для кожи. И вот он у меня три раза в неделю -- как штык! Массаж, маски всякие…
Вот так я оказалась в роскошном Доме на Набережной.
В квартире Кости Шереметьева.
Прокофьева Е.В. Енина Т.В.
Книга выходит в издательстве "Рипол-Классик"
читать дальше