Тенор

   Воздух маленькой церквушки был наполнен ароматом тающего воска, сухого старого дерева и теплой солнечной пыли… Служба еще не началась, потихоньку подтягивались прихожане, старательно крестясь на образа, проходили ближе к центру и замирали в торжественной внутренней погруженности в себя.

Из ворот алтаря вышел отец Федор, положил на аналой толстый засаленный молитвослов в потертой обложке и поднял глаза на прихожан. Густыми волнами прокатился по сводам его бархатный баритон, запевая начинательную молитву.

Марина вошла в церковь, когда вслед за батюшкой с клироса вступил хор певчих: «Слава тебе, Боже наш, слава тебе...». Дьякон солировал сильным красивым тенором, волнующим, легким и трепетным, невесомо поднимающимся куда-то прямо в высоту церковного купола, стремясь разглядеть оттуда души осторожно подпевающих прихожан, чтоб вылиться на них сверху благодатными словами молитвы.

Дьякона звали Петр. Он был Маринкиным любовником.

Она редко ходила в церковь. Так, иногда, ради интереса, свечку поставить, подумать... Тут время словно замедлялось, приостанавливая свой бег и заставляя задумчиво вглядываться внутрь себя. Ее всегда окружали люди: и дома, и на работе, и в трамвае, и на улице... Они толкались, шумели, лезли с советами, надоедали расспросами, догадками, пытались проникнуть в душу и препарировать ее до самого последнего недоступного никому уголка.

В церкви к Марине никто не лез, смиренно отдав ее душу на откуп самой себе, раздумьям, и Богу... Только безмолвные таинственные лики святых взирали на девушку с застекленных икон, отражая дрожащие огоньки свечей и медленные движения осеняющих себя крестом рук. В церкви было тихо, говорили шепотом, никто не нарушал кем-то издавна заведенного порядка, и Маринкина душа, задерганная неосторожными человеческими прикосновениями, словно оттаивала тут и расслаблялась. Она любила легко и свободно парить мыслями где-то под куполом, в самом верху, под маковкой, там, где витали звуки любимого голоса - тенора церковного хора.

Петр был оперным певцом и уже лет пять подрабатывал дьячком в этой церкви. Пожалуй, дьякон, которого Петр играл каждое утро на клиросе старенькой церквушки, был не слишком убедительным в смысле канонического соответствия. Но голос его завораживал и подчинял, заставляя вибрировать какие-то тонкие грани человеческих душ, открытых молитве и покаянию.

Когда они с Маринкой разговаривали о религии, Петр недовольно морщился и съезжал на другие темы. Он не верил в церковь в том варианте, в котором участвовал сам. Но верил в Бога, который у каждого свой и с которым каждый человек по-настоящему говорит только наедине, без свидетелей и лишних слов.

Он считал церковь неким духовным костылем для тех, кто не способен был справиться со своими человеческими слабостями без посторонней помощи, кому нужен был внешний толкач и строгий контролер, чтоб откорректировать праведность души и чистоту помыслов. Как будто это можно возложить на кого-то – например, на священника, отпускающего грехи и принимающего покаяния. По мнению Петра, невозможно было достичь настоящего очищающего душу раскаяния, выстояв в длинной очереди прихожан, готовых к исповеди, и прощеных оптом, на скорую руку. Нет, он никого не осуждал, понимая, что у каждого человека свой путь.

Самому Петру такой помощник был не нужен. Он знал, что все в этой жизни зависит только от состояния его души. От того, здорова ли она, чем дышит, что слышит, о чем молчит… Поет ли она, в конце концов, или скрипит фальшивым голосом, подпевая чужим песням. И он пел. Единственное, пожалуй, что умел делать хорошо.

Жизнь в столице – довольно дорогое удовольствие. Он это почувствовал очень скоро, приехав их маленького провинциального городка. Имея вполне сносную зарплату, чтоб снимать небольшую комнатку, он все же не мог позволить себе жить на широкую ногу. А как хотелось! Сколько ежедневных соблазнов толпилось в очереди его предпочтений. Но возможностей не хватало… Он постоянно пролетал со сведением концов с концами, пока однажды не придумал для себя довольно оригинальный выход из положения. Он стал альфонсом.

Нет, конечно, все выглядело намного тоньше и привлекательнее, но от этого не меняло своей сути. Петр искал женщин, которые могли бы благодетельствовать без большого ущерба для своего кошелька, приютить, обогреть, накормить… А он в свою очередь с удовольствием пел им арию Ленского из Евгения Онегина или «Аллилуия» и услаждал их слух поэтичными признаниями в любви со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Маринка была его пятой любовницей. Только она, конечно, об этом даже не догадывалась. Принимая за чистую монету светлый образ его бессребреничества, она готова была отдать ему все, до последней рубашки…

А впрочем, рубашки он не носил, предпочитая им дорогие кашемировые пиджаки или костюмы из тонкой качественной смесовой шерсти. Ему стыдно было появляться среди артистов, катающихся на иномарках, в дешевых туфлях, купленных на вещевом рынке. Он носил дорогую кожаную обувь, приобретенную в элитных обувных салонах по баснословной цене. Откуда у него были такие деньги, не знал никто. Тем более Маринка.

Она свято верила в его огромные заработки, в его бесценный талант, в его светлую чистую душу, незапятнанную пошлостью современной жизни. Петр умел красиво говорить, красиво двигаться. Не говоря уже о том, что пел он просто обворожительно. Когда Маринка слушала его, стоя среди прихожан маленькой районной церквушки, сердце ее наполнялось восторгом и радостным ощущением умиротворения и счастья.

Они жили в трехкомнатной Маринкиной квартире, которая досталась ей от матери. Сначала Петр предлагал поселиться у него в загородном доме, но неудобно было добираться, далеко, а машина в ремонте. Покупать новую машину Петр не спешил, а ездить каждый день на метро было даже интересно, потому что напитывало его новыми впечатлениями жизни, необходимыми для продуктивной творческой работы его неповторимой натуры. В крайнем случае, можно было подъехать и на Маринкиной «Ауди».

Марина верила каждому его слову. Она боготворила его, заглядывая в рот и предупреждая малейшие желания.

Она понимала, что у Петра совершенно иной уровень запросов и жизни, и старалась изо всех сил соответствовать этому уровню. В принципе, девушка неплохо зарабатывала - она была ведущим специалистом по маркетингу в крупной иностранной компании. Ежемесячно получала около тысячи долларов, и, живя одна, могла себе позволить расслабиться и не думать о хлебе насущном.

Но последнее время деньги почему-то таяли, как снег весною. Пете обязательно нужен был утренний апельсиновый сок, хорошее питание и дорогая косметика. С появлением в ее жизни талантливого оперного тенора, с которого она с удовольствием сдувала пылинки и которому посвящала всю себя без остатка, стоимость ее «хлеба насущного» резко возросла. Теперь девушке приходилось работать за троих, есть как можно меньше и придумывать новые источники средств к существованию в условиях своего изменившегося социального статуса.

Это несмотря на то, что каждое утро Петя вскакивал в шесть часов утра и ехал на другой конец города, чтоб отстоять на клиросе утреннюю службу, потом летел в театр и репетировал там вплоть до вечера, чтоб в шесть вернуться в церковь и снова петь во славу Бога. Иногда он задерживался до полуночи, когда была премьера или просто спектакль. Это было так неординарно! И где-то даже загадочно, внушая невольное уважение и удивление. Именно этого и не хватало Марине, вращавшейся в среде коммерсантов разных мастей и калибров, где все было четко обусловлено холодными и прагматичными рыночными отношениями.

Иногда по пятницам, даже если в театре не было спектакля, Петр куда-то исчезал, не ночевал дома и возвращался вечером в субботу, с цветами и бутылкой «Мартини». Маринка не решалась расспрашивать, где он был. Но замечала, что после этого он сорил деньгами направо и налево, иногда выпивал лишнее, пропускал вечернюю службу и был раздражен и замкнут.

***

Сегодня она пришла в церковь, чтоб поставить свечку за упокой их пламенной любви и сообщить Пете, где он может забрать свои немногочисленные пожитки, потому что тайна его пятничных исчезновений неожиданно открылась ей вчера во всей своей обнаженной беспощадности.

Час назад Виолетта, бывшая одноклассница Маринки, владевшая в городе сетью парикмахерских салонов, поведала ей историю своего многолетнего адюльтера. Настроившись поначалу на легкую ни к чему не обязывающую болтовню, Марина через некоторое время поняла, что входит в ступор отчаяния. Потому что в таинственном возлюбленном, о котором рассказывала подруга, вдруг узнала его, своего Петю…

• Я давно им пользуюсь, - вальяжно облокотившись на спинку мягкого ресторанного диванчика, говорила Виолетта, - он провинциал, приехал из какого-то маленького городка, ни кола, ни двора, трое детей, алименты, то, да се… Представляешь? Но в постели просто бог. Я ему плачу большие деньги, пусть, не жалко… Ты знаешь, он оперный певец, после оргазма так поет, просто офонареть можно… Как игрушку его одеваю, балую… Но в последнее время он стал каким-то капризным и требует больше денег…

Даже не подозревая, кому она рассказывает о своем страстном капризном «птенчике», подруга весело щебетала о подробностях их последней встречи и о кругленькой сумме, которую выложила за свою «игрушку». Пикантные фотографии, которые она показывала Маринке, чтоб похвастаться сексуальными способностями своего «очень дорогого» мачо, сдобренные многозначительной улыбочкой, резали Маринкино сердце по живому, на части, на мелкие пронзительные кусочки невыносимой боли.

Откуда было знать разрисованной Виолетте, что мертвенная бледность Маринкиного лица никак не связана с косметическими процедурами и чудодейственными омолаживающими кремами, а волнение обусловлено не завистью, а жгучим желанием прямо сейчас броситься вниз с близлежащей колокольни, которая разливала в округе малиновый звон благовеста.

Начиналась вечерняя служба. Маринка торопливо и как-то скомкано попрощалась с подругой и отправилась на последнее свидание с отцом дьяконом.

Она слушала его пение, и в ее душе поднималось омерзительное ощущение холода и презрения к этому человеку. Он больше не казался ей самым удивительным тенором на земле, голос его перестал парить и увлекать за собой, словно изваляли его в грязи, и он потяжелел, как смола, повис темными клочьями на стенах старой церквушки, уродуя лики святых и придавая им какие-то лукавые зловещие выражения.

В принципе, в его поведении и образе жизни не было ничего криминального, тем более в свете современности, которая допускала еще и не такие выверты. И все же он не смел так поступать… Она знала, чувствовала это… Он обязан был быть иным… Тут, в церкви, каждый верующий обнажался перед ним до конца, оставаясь уязвимым и беззащитным, и был достоин только самых чистых прикосновений. А он…

Он оказался обычным альфонсом, уютно устраивающим свою «творческую натуру» за чужой счет. Как в нем уживалось это – предельная тонкость чувствования, страсть к пению, к чему-то высокому и светлому и мелочная продажность души и тела в угоду комфорту и удобствам собственной жизни? Кто дал ему право так легкомысленно относиться к женщинам, которых он использовал, к себе и своему таланту? Понимал ли он, осознавал ли это?

«Кому больше дано, с того больше спросится. Не мне его судить. Небом даровано, небом и спросится …», - подумала Маринка и тихо вышла из церкви, решив ничего ему не говорить, а просто раз и навсегда исчезнуть из его жизни.