Разлука

Когда он уходил, я не просила его остаться. Я вообще не сказала ни слова. Его уход был молчаливым и каким-то по-осеннему странным. Был дивный красно-золотистый листопад. Бульвары напоминали мастерскую ювелира с тем же великолепием драгоценных камней и металлов. На улице было тихо, розовые сумерки опустились на город, заставляя его дрожать от цветного удовольствия. Казалось, ничто не предвещало разлуки. Все было как всегда. Как всегда молчаливо. Как всегда стояла осень. Почему-то меня повсюду сопровождала она, королева осень с печальными глазами и грустным взором. Она будто смотрела на меня и сочувствовала. Я не выносила жалости к себе и сама не любила жалеть. Жалость унижает, делает человека рабом себя и других. Когда он уходил, я не просила его остаться. Я вообще не сказала ни слова. Его уход был молчаливым и каким-то по-осеннему странным. Был дивный красно-золотистый листопад. Бульвары напоминали мастерскую ювелира с тем же великолепием драгоценных камней и металлов. На улице было тихо, розовые сумерки опустились на город, заставляя его дрожать от цветного удовольствия. Казалось, ничто не предвещало разлуки. Все было как всегда. Как всегда молчаливо. Как всегда стояла осень. Почему-то меня повсюду сопровождала она, королева осень с печальными глазами и грустным взором. Она будто смотрела на меня и сочувствовала. Я не выносила жалости к себе и сама не любила жалеть. Жалость унижает, делает человека рабом себя и других. Он взял свой любимый зонт на длинной ручке с набалдашником, любимого персидского кота и маленький потертый чемоданчик, в котором хранил все свое богатство: старые пожелтевшие фотографии, пару писем, бильярдный кий и два теплых свитера. Я сидела и смотрела на него. На его такой знакомый профиль, такие ставшие уже не чужими загорелыерукии спокойный взгляд, по которому лишь я могла догадаться, что его тревожит. Хочешь кофе? - спросила я, когда он уже стоял у входной двери. На самом деле эта дверь казалась мне не входной. А выходной. Хотелось так назвать ее. Она была ненавистной, эта дверь. Хотелось, чтобы ее не было, чтобы она стерлась, просто исчезла. Но она мирно посапывала на своей серебристой цепи, ожидая, когда ее откроют и потом закроют вновь. Нет, кофе в сумерках не даст мне покоя в ночи, - как всегда многозначительно изрек он. И, целомудренно поцеловав меня в лоб, удалился в сиренево-сумеречную неизвестность. Я осталась одна за этой закрытой, “выходной” дверью. Я села около окна, закурила и задумалась. Все как-то вдруг странно изменилось. Когда я привыкла быть одна, появился он, такой похожий на меня романтик, стремящийся уйти от проблем бытия земного. Он ворвался в мою жизнь солнечным летним ливнем, который вдруг закончился осенним тусклым моросящим дождем. Мы вместе читали Элюара и путались в его странных белых стихах, пытаясь найти свой, особенный смысл. Мы слушали клошарные песни великой маленькой француженки Пиаф. Мы изучали Шагала и находили в его картинах любовь к женщине его жизни Бэлле, которая была для него всем. Мы искали что-то свое в Гогене и Моне, сочувствовали искалеченной внешностью жизни Тулуз Лотрека, наслаждались бардовскими песнями, прислушиваясь к их чутким словам. А иногда мы просто молчали и жили дыханьем сентиментальной осени. Он любил осень, было в ней что-то магически захватывающее, что-то поэтически нужное. Была в ней удивительная грация, смелая мягкость и нежная утонченность. Она блистала яркостью золотых кленовых листьев, создавая магическую иллюзию Востока. Он никогда не говорил о своих чувствах. Он любил, когда я понимала его без слов. Мы не умели рисовать, но иногда в душу тихо закрадывалось это тайное желание. Мы смешивали краски на смешной деревянной палитре и обыкновенными мазками наносили их на бумагу. Его цвета были темнее и жестче, чем мои. Я любила пастельные оттенки. Мы безрассудно бегали под дождем, поддаваясь его лиричному очарованию. Мы играли в любовь, хотя оба понимали, что эта игра жестока и беспощадна. Он мог быть страстным и нежным одновременно. В холод он согревал меня теплом музыки своего сердца. Мы как-то удивительно угадывали желания друг друга. Он не любил большого скопления народа, и я не выносила этого. НО! Между нами всегда существовало это злополучное “НО!”. Когда ему нужно было уйти, он уходил, не предупреждая меня об этом. Когда он задерживался, он не говорил ни слова. При этом он не любил лишних вопросов, а я никогда их и не задавала. Я боялась потерять. Потерять то важное, что обрела. Я хранила внутри себя это чувство и очень редко позволяла себе выпустить его из сердца. Он не любил нежностей, никогда не говорил о своих желаниях. Мне же хотелось слышать, слышать от него то, что говорили другие. А он молчал. Он никогда не повышал голоса. Когда он сердился, он начинал гладить своего любимого персидского кота, и основным нашим спутником было все то же молчание. Мой внутренний голос кричал: “Я прошу тебя, ну скажи хоть слово, хоть что-нибудь!”, но... Кипя, словно раскаленный чайник, я уходила на улицу, чтобы не обжечь его и не обжечься самой. Он любил смог Туманного Альбиона, любил его мрачные пустые улицы, ему нравились тихие бары вдали от города, в которых почти всегда звучал мелодичный афро-американский джаз. Мы любили этот джаз с его заводными синкопами, элегантными аккордами и знойной страстностью. Он играл на саксофоне. Его лондонские друзья иногда просили его сыграть что-нибудь из Эллингтона и Мансини, на что он, приветливо улыбаясь, всегда соглашался. Его саксофон звучал так эротично, что я покрывалась испариной. Иногда он просто мучил меня, и мои желания оставались неутоленными. Этим он учил меня терпению. Учил тому, что не всегда мы получаем то, что хочется. Он показал мне, как не выдавать желаемое за действительное, как не выплескивать свои чувства наружу, а стараться скрыть их за маской равнодушия. Он был этаким печальным осенним клоуном. Заскрипела дверь. Этот скрип заставил меня очнуться от своих воспоминаний и понять, что теперь я вновь одна. Одна со своими мыслями, чувствами и переживаниями. Взглянув в окно, я поняла, что на улице все та же осень, все те же желтые листья осыпаются на землю, оставляя на ней последние следы своего утонченного шарма. Я прислушалась к тишине: она была какой-то равнодушной и совсем безразличной. Раздавалось лишь тиканье часов, и слышался легкий шум моросящего дождя. Я почему-то ждала его, вернее, надеялась на встречу, не отдавая себе отчета в том, что ее не будет. Не будет просто потому, что он никогда не менял своего мнения. Если он что-то решил, значит так и будет. Он никогда не делал ничего против своей воли. Он говорил мне, что когда-то хотел бы родиться в захолустных районах Парижа, хотел познать жизнь французских клошаров. Еще он мечтал о том, чтобы быть парфюмером, то есть дегустатором духов. Роман Зюскинда потряс его до глубины души. Иногда он грезил либеральным и не поставленным в рамки Амстердамом, а иногда стремился в тихий и уютный Брюссель. Мы любили вместе мечтать, сидя перед уютным камином и закутавшись в теплый меховой плед. Он грел меня своими большими теплыми руками, а я податливо реагировала на его прикосновения, желая большего. Он был умел и искусен и мог довести женщину до полного изнеможения, едва касаясь ее. Иногда он любил слушать скандинавские мелодии Грига, а иногда его вдохновлял суровый, но неистовый Верди. Я придерживалась тех же музыкальных вкусов, поэтому вдвоем мы находили общий язык и с музыкой. Как-то он сказал мне: Знаешь, все не вечно. Может быть, когда-нибудь, когда я оставлю тебя, ты включишь нашу музыку и вспомнишь о нас двоих. Это будет больно. Но это будет сладкая боль от того, что все это было. Но ты ведь не уйдешь? Скажи, что это невозможно, - тихо произнесла я. Никто не вправе что-либо предсказать. Понимаешь? Книги говорят обо всем. Твой любимый Жоффрей де Пейрак безумно любил Анжелику, но вынужден был скитаться долгие годы. Ретт Батлер отдал бы за Скарлетт всю жизнь, и она любила его, но их расставание было неизбежным. Татьяна любила Онегина, но им не суждено было быть вместе. Антонина любила Юрия Живаго, Мастер любил Маргариту... Ну и что? Это лишь несколько стандартных книжных примеров... А что говорить о жизни... Гиппиус и Мережковский, Цветаева и Эфрон, Ахматова и Гумилев, Есенин и Дункан, Монро и Кеннеди, Гарднер и Синатра... Да что перечислять! Глупо... Я молчала. А что, собственно, я могла ему сказать? Ничего. Потому что он был совершенно прав. На эту тему можно было философствовать сколько угодно. Предаваться безудержным размышлениям, отгонять от себя тоскливые мысли, но в конце концов понять, что правда почти всегда жестока, а реальность слишком груба. Было странно осознавать, что он ушел в эту реальность, просто удалился вместе с плачущим сентябрьским дождем. Решив немного развеяться, я взяла зонт и вышла на улицу. Осень вдохновила меня и в голове появились слова, они никак не складывались в рифму, не получалось. Тогда я оставила мысль о сочинительстве до лучших времен, поняв, что сейчас просто не мои минутки. Но когда придут мои, тогда, о берегитесь! Что-нибудь гениальное выйдет из моих уст... Самой стало смешно от собственной глупости, и я засмеялась. Я бродила по осеннему городу. Вспомнилась популярная песня: “Московская осень”. “Люди спешат в метро, Я ж через лужи вброд, Там, где бармен нальет, В тонкий стакан вина...”. А что, между прочим, довольно неплохая мысль. Хотя заливать свое горе в вине было не в моих правилах, но слишком мне было плохо, чтобы еще и думать о всевозможных правилах. Я не считала, как один известный грузинский кинорежиссер, что “истина в вине”, но тем не менее, настроение было отнюдь не веселым. Я заглянула в бар, где работал один знакомый бармен. Привет! Как настроение? - спросил он меня, весело подмигнув. Осеннее, - ответила я. Как всегда, глинтвейн? - спросил он меня. Да, - сказала я. Угощаю, - просвистел мой знакомый, поставив около меня ароматную бордовую жидкость. Я отпила глоток, и внутри сразу потеплело. Одиночество заставляет людей задуматься, - вдруг сказал мой знакомый бармен. При чем здесь одиночество? - спросила я. В твоих глазах написано именно о нем. И как давно ты читаешь по глазам? Не знаю, просто так вижу. И думаю, что не ошибаюсь, - он многозначительно на меня посмотрел и улыбнулся. Но иногда это одиночество бывает мучительным, иногда хочется от него убежать, но не получается, - сказала я, отвернувшись. Просто мы безумно глупо убегаем от самих себя и не пытаемся разобраться в собственной психологии. Почему он говорит мне все это? Как он смог так догадаться о том, что со мной? Неужели мои глаза действительно так очевидно выдают меня? - все эти вопросы безответно всплывали передо мной. Последствия выпитого глинтвейна не заставили себя долго ждать, и я почувствовала, как уношусь куда-то очень далеко, в свое прошлое. Ты так мило краснеешь, когда немного выпьешь. А еще ты становишься совсем другой. Иногда мне даже не хватает этой твоей игривости милого котенка и необузданности страстной тигрицы, - как-то сказал он мне. Неужели я правда так меняюсь? - недоуменно спросила я. А ты посмотри на себя в зеркало... Смеясь, я подошла к зеркалу. И, действительно, мой взгляд был несколько иным, чем до выпитого бокала вина. Глаза горели, а тело жаждало ласки. Иногда меня даже пугает твоя излишняя сдержанность, - почему-то вдруг сказала я ему. Что я должен делать? - смиренно спросил он. Быть немного иным, понимаешь? Ведь ты сам говоришь, что тебе порой не хватает моей распущенности, а я, по-твоему, должна быть счастлива, когда ты приходишь домой и не обращаешь на меня никакого внимания, словно я лишь предмет твоего интерьера? - возмутилась я. Он подошел ко мне, обнял и поцеловал. Его горячее дыхание обожгло меня, и я забыла обо всем, что только что говорила. Да, иногда он бывал таким немного диким и неистовым. Потом он опять становился молчаливым, закутывался в свой любимый махровый халат и с вожделением листал новые купленные книги. Он вообще испытывал страсть к книгам. Они были у нас везде: на полках, на столах, на диванах. Везде, где это только возможно. Заканчивая одну, он начинал другую. Иногда он мог читать сразу несколько книг одновременно. Меня всегда удивляло, как он мог концентрироваться на нескольких сюжетных линиях. Разные фабулистические ветви не повергали его в пучину смятения. По ночам он, сидя у открытого окна, писал стихи. Я же любила писать их сидя около зажженной свечи. Ее зеленые отблески вдохновляли на творения чего-то неизведанного. Потом мы сравнивали наши стихи. Его поэзия была несколько монотонной и реалистичной, несмотря на обилие метафор и прочих изысков русского языка. Мои же стихи были более романтичны и мечтательны. Они не нравились ему. Он критиковал мою возвышенность и прозрачность мыслей. Он ждал от меня чего-то более приземленного и приближенного к действительности, несмотря на его неординарность и ту же мечтательность. Меня будто разбудил чей-то голос: Я подвезу тебя, мы уже закрываемся, - сказал мой знакомый бармен, взяв меня под руку. Спасибо, я сама дойду. Стрелки часов показывали половину третьего утра. Мы вышли на улицу. Моросил дождь, после теплого уютного бара стало как-то зябко, захотелось спать, гнетущие мысли не отпускали меня от себя, заставляя еще больше переживать. Я вошла в казавшуюся теперь пустой и холодной квартиру. Повсюду были разбросаны книги. Вот одинокий томик Мандельштама, который он читал, когда ему становилось грустно. А вот и сам Мастер и его бессмертное творение, которое нравилось нам обоим. В его мистификациях была какая-то удивительная прелесть. Около окна как всегда Пастернак, такой понятный и нужный, такой настоящий и простой. Без него невидимая печаль сразу же закрадывалась в сердце. Здесь же Франсуаза Саган с ее чудной повестью “Немного солнца в холодной воде”. Он почему-то очень любил ее. Может, от того, что в главном герое видел себя. Не знаю... Я больше любила Фицжеральда и его “Ночь нежна”. Розмэри нравилась мне своей строптивостью и одновременно милым обаянием. Я села в его любимое кресло. Все напоминало мне о нем. Старый потертый комод, в котором он держал свои архивы и фотографии. Картины на стенах, подаренные его друзьями-французами. Кстати, как-то мы были в Париже. Было это опять же осенью. Выйдя из Лувра, мы решили совершить променад по набережной. Перешли на левый берег Сены и направились вниз через переулки к бульвару Сен-Жермен де Пре. Было тепло, но пасмурно. Больше всего мне нравилось бродить там по маленьким улочкам и рассматривать витрины антикварных магазинов. Старинные рояли, столы в стиле прошлого столетия, сухие цветы в тонких стеклянных вазах, гобеленовые тяжелые шторы и уютные кресла с высокими спинками. Мы долго гуляли, но потом вышли на маленькую улочку в конце которой стоял невысокий симпатичный домик. Что нас удивило, так это был фонтанчик во дворе и мраморные скульптуры, размещенные на его фасаде. Еще там был сад, где цвели чайные розы. Все это было настолько по-французски утонченно, что захотелось представить себя в роли какой-нибудь Маргариты Наваррской. Потом мы вышли на бульвар. Почему-то сразу захотелось вернуться назад. От шума и рокота закладывало уши, хотя он и не был самой громкой улицей Парижа. Мы были похожи в том, что оба не любили большого скопления народа. Поэтому на Эйфелеву башню решили подняться в пять часов утра. Было почти пусто. Мне вспомнился фильм Клода Лелюша “Мужчина и женщина”. Анук Эме и Трентиньян здорово смотрелись на башенной верхотуре. Было тихо, а с высоты виднелся весь город. Еще стоял туман, поэтому создавалась иллюзия того, что облака почти над твоей головой. Спустившись вниз и пройдя по Марсову полю, мы опять углубились в парижские дебри и попали на Монмартр. Французский Арбат вдохновлял. А Сакре Кер казался воздушным и легким. Прогуливаясь, мы дошли до улицы Ювелиров, о которой когда-то писал знаменитый Жорж Сименон в своей детективной серии о комиссаре Мегрэ. А потом оказались на площади Бастилии в торце которой виднелась церковь святой Мадлен. Мы гуляли много. Мне нравилось бродить с ним по улицам. Мы молчали и просто рассматривали окрестности. Вот уже Северный вокзал и прилегающий к нему бульвар Мажанта. А вот и Гранд Опера. Хотелось случайно увидеть карету и услышать цоканье копыт. Я уносилась в свои воспоминания, но потом вновь оказывалась в привычной, точнее, в непривычной для себя обстановке. Без него... Вот его фотография на комоде. Улыбающиеся глаза, весело смотрящие на меня из-под каштановых ресниц...Хотелось поговорить с ним, но он был далеко. Я молчала. Может быть, своим уходом он хотел научить меня молчать? Этого я не знала. Рука тянулась к телефону, но я знала, что звонить мне некому. Он никогда не говорил, куда уходил. Его всегда сопровождала неизвестность. А вместе с ним и меня. Я была уверена лишь в том, что он ушел не к другой. Я знала, что другая женщина не была поводом к уходу. Здесь было нечто иное. Что-то, что заставляло меня задуматься. Он не дал мне возможности понять, зачем и почему... Он просто ушел. Я говорила о нем в прошедшем времени, но думала в настоящем. Мы иногда уставали друг от друга, но это никогда не было причиной ссоры и расставания. Он не любил лето. Оно казалось ему каким-то слишком веселым, а он предпочитал темноту. Зимой было слишком холодно, а весна не вдохновляла его. Осень была его временем. Тем, что казалось ему настоящим. Он мог часами гулять под моросящим осенним дождем, не замечая того, что вымок насквозь. Мы вместе складывали золотистый гербарий и наклеивали его на картон. Мы вместе лепили гербарий нашей жизни, такой странной, но не пустой и искусственной, а именно сильной и настоящей. Телефон молчал. У нас почти не было друзей. А оставшись в одиночестве, я поняла, что их нет совсем. Когда я была с ним, мне было достаточно его одного. Он заполнил собою все мое существо, и мне никто не был нужен. А сейчас? Сейчас ничего... Я подошла к окну. Все тот же унылый осенний пейзаж, то же серое небо и мокрые крыши. Рассвело. Я уснула. Проснувшись, с тоской обнаружила, что сегодня воскресенье. Я хочу, чтобы ты надела улыбку. Она безумно тебе идет, - всегда говорил он мне, заставляя верить в свою неотразимость. Я надевала эту улыбку, и мое настроение становилось похожим на сладкий бело-розовый воздушный зефир. А сейчас этого самого зефира не было. Ковер из оранжевых листьев, унылая небесная грусть и тоскливое серое небо, - вот, что было моим теперешним настроением. В квартире было тепло, и, несмотря на внутренний холод, я все же чувствовала себя довольно неплохо. Я спустилась вниз, чтобы посмотреть почту. Не может быть: опять то же самое... Те же стихи... Однажды я познакомилась на улице с одним странным человеком. Он играл джаз на Смоленском бульваре. Я остановилась, чтобы его послушать. Его саксофон здорово звучал, именно это меня и привлекло. Закончив играть, он посмотрел на меня и сказал: Знаете, почему-то хочется играть для вас. Он проводил меня до дома, и с тех пор я стала находить в своем почтовом ящике удивительно трогательные стихи. Ему было уже за сорок. Это был высокий седовласый мужчина, который не мог жить без музыки. Он обожал играть для публики, но у него не было этой возможности. Поэтому он играл на улицах. И это при том, что он был довольно обеспеченным человеком. Он нравился мне своим спокойствием и рассудительностью. Мне нравилась его способность здраво мыслить и уметь найти во всем рациональное зерно. Иногда мы виделись с ним там, на Смоленке. Он всегда играл для меня мои любимые мелодии, а я с замиранием сердца слушала удивительные звуки. В предисловии к своей лирике, он писал: “Пьер Безухов любил Наташу Ростову, он благоговел перед ней. Маяковский боготворил Лилю Брик. Позвольте и мне быть безмолвным поклонником вашей красоты. Не ропщите на меня за мою навязчивость и разрешите иногда посвящать вам скромные стихи. Искренне Ваш...”. Это казалось чем-то из прошлого столетия, чем-то, чего давно уже не было, и, казалось, уже никогда не будет. Это было моим своеобразными отдохновением от суеты и прочей человеческой глупости. Читая его стихи, я как бы уходила в себя и представляла себя в образе Дамы Рыцаря Печального Образа. Порой от этого становилось теплее на душе. Поднявшись в квартиру, я опять окунулась в свои мысли. Тот, кого я любила, был предметом моих размышлений теперь. Я никогда не говорила ему, что люблю. Я не совсем понимала значение этого слова. Что означает вообще любить? Восхищаться, нравиться, симпатизировать, чувствовать, думать, хотеть, мечтать, жить... Это были те слова, которые я могла подобрать под его значение. Он лишь один раз сказал мне, что я ему нужна. И все... Слово “любить” казалось нам каким-то недоступным и отчего-то странным, словно придуманным не для нас. Он не любил море. Не знаю, почему мне это вспомнилось. Но солнце и морская гладь казались ему слишком совершенными, а он любил изъяны. Совершенство виделось ему каким-то искусственным и пустым. Именно поэтому он не воспринимал слишком красивых женщин. Он говорил, что правильные черты лица и тела выдают некую глупость. Это всего лишь очертания, облеченные в элегантный флакон. Я с ним не соглашалась. Мы всегда спорили по этому поводу. Мне нравились красивые мужчин. Я любила смотреть на них, на их крепкие загорелые тела. Это вдохновляло. Я эстетически восхищалась ими. У него не было ревности. Нет! Он даже сказал как-то, что ему было бы все равно, если бы я ему изменила. Это привело меня в некое замешательство, с чем пришлось смириться. Порой он казался мне катастрофически равнодушным, но увы... поделать с этим я ничего не могла. Вдруг мне взбрела в голову из неоткуда взявшаяся мысль: а не пойти ли мне на выставку импрессионистов в Пушкинском музее? Всплывший в голове ответ оказался положительным, и я, взяв свою любимую сумку, отправилась на улицу. Осень опять не радовала, она лишь грустно улыбалась последними осыпающимися листочками, как бы говоря: “Погуляй, пока я еще здесь! Скоро меня заменит злая и ледяная соперница, и тебе негде будет укрыться!” Я последовала ее молчаливому совету. Я шла пешком и наблюдала за людьми. В душе будто зияла дыра, и ее хотелось заполнить хоть чем-то. Я все думала о его уходе... Почему? Самое главное, что мысль, которая была основной и нужной, в тот момент в голову не приходила. Мне казалось, что это я сделала какую-то ошибку, что с моей стороны были некие недомолвки. Я никогда не допускала мысли о том, что, может быть, это его вина, что он действительно виноват в этой глупой разлуке. Почему-то изъяны я всегда искала в себе. Он был человеком сложным, эгоистичным и слишком независимым. Он любил эту самую свободу, он дорожил ей и ценил ее больше всего на свете. А меня всегда раздражало это его излишнее стремление к свободе. Хотя я сама была по натуре человеком независимым и не терпела хотя бы малейшего ущемления моих прав. Нет, я не была феминисткой. Отнюдь... Я провела несколько приятных часов в Музее Пушкина. Живопись вдохновляла. Заставляла забыть о разного рода неприятностях. Иногда, стоя около понравившейся картины, я представляла себя внутри нее. Я любила пейзажную живопись. Порой мое воображение уносило меня далеко за картинный горизонт, и мне удавалось увидеть то, что не видели другие. Вот маленькая лодочка, качающаяся на волнах, теплое ласковое солнце и безграничное зеленое море на картине Айвазовского. Смотря вдаль, я видела себя сидящей в этой лодочке. Вместе с ним... Но наша лодочка накренилась, и кто-то из нас просто остался в воде, остался тонуть в огромных бушующих волнах нашей жизни. Захотелось прогуляться. Дабы не впадать в депрессивное состояние, я решила немного прогуляться. Я пыталась заставить себя не думать, пыталась забыть о нем, но сила мысли настолько велика, что я не прекращала размышлять. Как все-таки бывает в жизни: раньше, думая о ком-то, я представляла себе человека в костюме от самого известного дизайнера, со стильным кожаным кейсом, его окутывало облако дорогого мужского парфюма. Я видела его совершенно идеальным, без каких-либо недостатков. Красивым, умным, интеллигентным, порядочным... В общем, просто принц на белом коне, точнее, на мерседесе. Ворвавшись вихрем в мою жизнь, он развеял все мои давние и, казалось, устоявшиеся представления об идеале. Он был не красавцем, не носил дорогих костюмов. Да, он, безусловно, был умен и интеллигентен. Это притягивало. Но было в нем еще что-то. То, что заставляло меня дрожать, как осиновый лист на ветру, в его присутствии. Была у него так называемая эротичность, которая сводила меня с ума. Казалось бы, у него было безумное количество недостатков. Но я переставала замечать их, едва он касался меня. Это было настолько странно, что я не переставала об этом думать. Мы ссорились, обижались друг на друга, но были вместе. Однажды, зайдя в кафе, я села за столик у окна и наблюдала за прохожими. Повернув голову в зал, я увидела довольно миленькую девушку, которая что-то очень внимательно рассматривала. При этом она как-то странно на меня смотрела, будто хотела что-то сказать. Вдруг к ней подошла официантка и случайно опрокинула на ее столик все содержимое своего подноса. Попросив извинения, она попросила девушку пересесть. Свободных мест не было. Было единственное, рядом со мной. Девушка попросила разрешения сесть за мой столик. Я не возражала и продолжала заниматься своими делами. То, что произошло потом было совсем уж невероятно. Я меньше всего этого ожидала. Ее голос будто разбудил меня: Хотите я покажу вам фотографию человека, которого безумно люблю и наверное буду любить всю жизнь? Да, - пожала плечами я. Это самый удивительный человек на свете. Он оставил меня ради другой, я думаю, что она само совершенство, если он любит ее. После этого она показала мне фотографию. Это был тот самый снимок, который стоял сейчас на моем комоде. Я поперхнулась. Вам плохо? - участливо спросила она. Да нет, просто не в то горло попало. Я смотрела на его фотографию и не могла поверить, что этот человек сейчас со мной. А ведь в тот момент именно так и было. А почему вы говорите мне все это? - спросила я недоуменно. Не знаю, просто мне кажется, что вы меня поймете. Он ушел от вас? - теперь мой интерес разгорался с каждой минутой. Да, он оставил меня. Не сказав ни слова. Он просто ушел. Мы не ссорились. Он не имел такой привычки. Я никогда не видела его озлобленным или раздраженным, нетерпимым или показывающим свое плохое настроение. Он сказал мне лишь, что уходит к другой, сказал, что любит ее, что она просто нужна ему. Я слушала все это, и мне казалось, что я нахожусь на седьмом небе от счастья, прекрасно понимая, что в данный момент девушке по-настоящему плохо. Теперь же все, что она говорила, я вспоминаю с болью и пониманием. Она объяснила мне все, что произойдет со мной. Тогда я еще этого не знала. Вы знаете, - продолжала она, - я думаю, что та, ради которой он меня оставил, должна быть безумно хороша и очень умна. Он любит тонких и умных женщин. Он любил вас? - спросила я. Он никогда не говорил об этом. Он всегда молчал. Я знала, что какое-то время он просто во мне нуждался, я помогла ему преодолеть депрессию. Он жил у меня, потому что его выгнали со съемной квартиры за неуплату. Трудности сблизили нас. А их, вероятно, сближают уже не трудности, а нечто другое. Знаете, как-то в постели он произнес ее имя. Меня это ужасно задело, но я промолчала. И тут она назвала мое имя, бросив меня в дрожь. Да, нас сближало нечто иное. Это была страсть. Безумная, безудержная страсть. Это было дикое сладострастное влечение, от которого не было спасения. Спасение было лишь в нем самом. Я ждала его прикосновений, от которых меня повергало в сладкую истому. Я ждала ночей, как чего-то нового и приятного. И все же я думаю, что он оставит ее, даже любя...- вдруг сказала она. Я с ужасом спросила: Почему? Потому что этот человек может быть лишь один. Он живет своим одиночеством, своими мыслями и размышлениями. И при этом он прекрасно знает, что те женщины, которых он оставляет, будут любить его всегда. Вдруг у нее зазвонил телефон. Да-да, бегу. Вы извините, - сказала она. Мне нужно идти. Было приятно поговорить с вами и спасибо за то, что выслушали мою историю. С этими словами она ушла. Пока она сидела напротив, я внимательно ее изучала. Мне хотелось знать, с кем он был когда-то. Она была недурна собой. Милое простое искреннее лицо, окаймлявшие его светлые волосы и неплохая фигура. У меня не было ревности, хотя я была человеком эгоистичным и ревнивым. Было в этой девушке что-то притягивающее, что-то, что заставляло верить ей. Почему-то мне сейчас вспомнилась эта давняя история. А ведь это действительно было давно. Тогда, когда я еще почти не знала прелестей совместной жизни. Тогда я видела все в несколько ином свете, нежели сейчас. Мне казалось, что жизнь вдвоем полна горечи и грустных неожиданностей. Я боялась остаться у разбитого корыта. Я боялась мужчин, думая, что их внешняя оболочка совсем не есть то, что скрывается внутри или наоборот. В общем, не понимала я тогда довольно многого. В этих мыслях я пересекла Крымский мост и уже даже вернулась на Пречистенку. Осень сопровождала меня своим моросящим дождиком и песней бельгийского певца Сальваторе Адамо о приближающейся зиме, которая звучала в моем плейере. Бессмысленность, - подумалось вдруг мне. Зачем я так пусто брожу по улицам? Зачем я постоянно думаю, зацикливаюсь на одном и том же? Зачем? Ответ на мою апатичность не поступал. Но в голове мелькнула странная мысль: а, может, слетать куда-нибудь на океан и забыться? Ну хотя бы на неделю... Нет, невозможно, мое финансовое положение было, прямо скажем, не очень приятным. В лучшем случае я могла отдохнуть в ближнем Подмосковье. Но эта идея была мне не по душе. Моя квартира была в совершенно разобранном состоянии. Повсюду продолжали лежать книги, холодильник был пуст, а цветы в вазах завяли от тоски и жажды. Посмотрев на все это, я поняла, что если не сейчас, то никогда. Никогда это не будет приведено в надлежащий порядок. Поэтому стоит взять себя в руки и начать наконец действовать. Первым делом я сложила разбросанные книги, открыла занавески, так как вечный полумрак лишь нагонял тоску и апатию. Потом я полила цветы и обрезала все засушенные листочки. Сходив в магазин, я заполнила холодильник. Привела в порядок все комнаты, разбросанные листки с бумагой и неосуществленными стихами я сложила в одну стопку и определила сие богатство в толстую кожаную папку, решив что когда-нибудь все это может пригодиться. Я вымыла окна и стерла пыль. Потом взглянув на его фотографию, я с дикой болью в груди положила ее в комод. Подальше от моих любопытных и ненасытных глаз. Ели уж уходить от прошлого, то навсегда. Мне понравилось то, что я сделала. Это было будто моим своеобразным протестом против разлуки, против того, что называлось неосуществленной любовью, которая, едва загоревшись, вдруг ушла, даже не попрощавшись. Это казалось каким-то глупым и дерзким. Но это было именно так. Это просто являлось игрой. Тем, о чем я говорила выше. Игрой в чувства и любовь. Игрой порой жестокой и не прощающей промахов и ошибок. Меня вдруг осенило, что я продолжаю жить, несмотря ни на что, несмотря на его уход, несмотря на то, что без него... Эта тупая мысль не давала мне покоя. Хотелось с кем-то поделиться, но было не с кем. Иногда одиночество было очень некстати. Но приходилось мириться с тем, что есть. И я смирилась. Я заставила себя жить дальше. Жить, несмотря ни на что. Несмотря на то, что его уже не было рядом. Я знала, что где-то на этом неимоверно огромном земном шаре он все-таки есть. Я не могла его чувствовать, но сила мысли подсказывала, что с ним все в порядке. Когда-то он сказал: Знаешь, я хочу, чтобы ты была счастлива. Со мной или без меня. Ты просто обязана это сделать. Потому что ты заслуживаешь самого лучшего. Я вспомнила эти слова. К горлу подступил комок, но я отогнала гнетущие меня размышления, и решила быть счастливой. Счастливой потому, что жизнь продолжалась. Две звезды, соединившись на небосклоне, были вместе очень долгое время. Потом одна из них упала в сумеречную неизвестность, то есть опустилась в другие небесные параллели, а другая осталась на том же месте. Но они посылали друг другу небесные знаки. Они знали, что просто обязаны быть счастливыми. Счастливыми, чего бы им это не стоило. Ведь жизнь каждой звезды зависит лишь от нее самой. Только она сможет поставить себя рядом с луной или потом от нее отдалиться и выпасть в темноту. Звезда ищет себя на странном небосклоне жизни. Одна находит, а другая - нет. Но все только в ее власти. Во власти ее собственных чувств, которые она вольна раскрывать или просто о них забыть. Так вот, та звезда, которая осталась на небосклоне, просто забыла о своих чувствах. Она их утопила. Утопила в серебристом млечном пути, который оставила ей ее давняя спутница, другая звезда, которая затерялась в тумане бело-сиреневых облаков.