Фаина Раневская
Точно также, как сказочный герой непременно оказывается на перепутье перед выбором: пойти направо и «потерять коня», пойти налево и остаться живым или пойти прямо, где ему «не сносить головы», каждый человек вынужден выбирать. Фаине Фельдман после окончания гимназии, пришлось сделать именно такой — решающий, определяющий ее дальнейшую судьбу выбор. Решающий, потому что Фаине суждено было родиться в такой семье, где профессия актрисы воспринималась как нечто зазорное. Фаина родилась в Таганроге 27 августа 1896 года в большой обеспеченной еврейской семье. У нее были братья и старшая сестра — красавица Белла. Отца — Гиршу Фельдмана — богатого нефтепромышленника, человека твердых убеждений, Фаина побаивалась. Мать — трепетную, ранимую, деликатную — обожала.
Актерский талант Фаины проявился уже лет с четырех. Маленькая девочка испытывала потребность подражать, а поскольку самой колоритной фигурой из окружавших ее людей был дворник-татарин, то Фаина, старательно скручивая козью ножку, произносила слова, значение которых поняла только взрослой. Изображая нищих, она распевала протяжным голосом: «Подайте, Христа ради». И совсем иначе звучало у нее: «Сахарная мороженая! Купите сахарная мороженая!».
Девочке нравились яркие характеры, особый выговор, необычная манера поведения. И она создавала разные образы. Сестру смешили сценки, которые разыгрывала Фаина, но не более того. Домашние не относились всерьез к ее попыткам подражать.
Муки творческой зависти Фаина испытала, когда оказалась на домашнем представлении у знакомого гимназиста. Тот, читая стихи, вращал глазами, рычал и подвывал, заламывал руки, рвал на себе волосы. Фаина была потрясена. И, конечно, тотчас же попробовала прочесть стихи в такой же экспрессивной манере. Но сколько ни пыталась добиться столь же эффектного исполнения, ничего не получалось. Уже тогда определилось ее амплуа — характерной актрисы.
С помощью своих кукол Петрушки, Городового, Бабы Фаина решила устроить представление для детей. Встав за ширму, она исполнила все роли на разные голоса. Представление имело шумный успех. Наверное, именно с этого первого детского спектакля и началась творческая жизнь актрисы, творческая, но еще не профессиональная.
Фаина была (в отличие от старшей сестры — красавицы Беллы) неуклюжей, нескладной, одним словом — гадкий утенок. Взрослые так часто подчеркивали разницу между нею и Беллой, что у Фаины навсегда осталась неуверенность в себе. Может быть, поэтому и личная жизнь ее не сложилась в привычном для нас смысле. Собственных детей она не завела. И внук ее подруги и наставницы заменил ей родного внука.
В гимназии Фаина не блистала успехами. Ей не давались языки, математику она ненавидела, писала с ошибками. Зато читала запоем: «Над книгой, где кого-то обижали, плакала навзрыд — тогда отнимали книгу и меня ставили в угол».
Впечатлительность она унаследовала от матери. Та рыдала, словно потеряла самого любимого и близкого человека, когда увидела в газете фамилию любимого ею Чехова в черной рамке. Позже она рыдала еще горше, когда пришла весть о смерти Толстого. «Как жить?» — повторяла она. Эти слезы запомнились Фаине навсегда.
Фаина скрывала свою ранимость от посторонних. Но в глубине души переживала очень сильно: «Несчастной я стала в шесть лет. Гувернантка повела в приезжий зверинец. В маленькой комнате в клетке сидела худая лисица с человечьими глазами, рядом стояло корыто, в нем плавали два крошечных дельфина, вошли пьяные шумные оборванцы и стали тыкать палкой в дельфиний глаз, из которого брызнула кровь...»
Что же говорить о том, какие тяжелые воспоминания остались о периоде Гражданской войны. В это время Фаина была в Крыму, который переходил от белых к красным, от махновцев к зеленым. Она была свидетельницей того, какой кровью давалась победа советской власти и как жестоко расправились победители с побежденными.
Пережив страшные дни, Фаина Георгиевна очень долго не могла заставить себя сесть за мемуары. Наконец, она все же взялась за перо и написала книгу за три года. Но сцены кровавых расправ Гражданской войны настолько живо всплывали в памяти, что обойти их молчанием она никак не могла — это было бы неправдой. Сделать вид, что ничего не происходило, умолчать, она тоже не хотела. Внутренний конфликт, терзавший ее, кончился тем, что Фаина Георгиевна уничтожила тетради с записями.
Благодаря настояниям Маргариты Алигер Раневская вновь начала восстанавливать написанное ранее по памяти. Но это были уже отрывки, а не последовательный рассказ.
Мать Фаины очень любила музыку, и дочь унаследовала от нее и этот талант. В ее памяти навсегда остались воспоминания о Скрябине, который гастролировал в Таганроге.
Девочка гордилась тем, что Антон Павлович Чехов тоже родился в ее родном городе. Она приходила к дому писателя и в саду читала его книги.
Летом 1910 года родители на свою беду повезли Фаину в Крым. По соседству с семьей Фельдманов, в большом тенистом саду стоял дом, где отдыхала актриса Алиса Коонен. Фаина — неловкая, нескладная, но с огромными сияющими глазами, каждый день поджидала Коонен у ворот, чтобы вместе с ней отправиться к морю.
А через год произошла встреча, определившая всю ее жизнь. Весной, гимназистка Фаина в таганрогском театре на гастрольных спектаклях впервые увидела игру Павлы Вульф. И поняла, что судьба ее решена. Фаина и представить не могла, что пройдет несколько лет и Павла станет ее педагогом. В тот момент Фаина и мечтать о том не смела, настолько потрясла ее манера игры известной актрисы.
Она поняла, что ее призвание — это театр.
Нетрудно себе представить, какие чувства вызывало у Гирши Фельдмана заявление дочери о том, что она собирается стать актрисой. В такой семье подобная профессия (даже в 1915 году) считалась, быть может, чуть более пристойной, чем занятие проституцией в борделе. Солидный Фельдман не мог понять, что влечет дочь на эту сомнительную стезю, но мириться с этим не собирался. Фаине надо было решиться: либо полный разрыв с семьей, либо — сцена. Она выбрала второе.
Если бы она не уехала в Москву поступать в театральное училище, а осталась дома, то после революции вместе с родными эмигрировала бы за границу: сначала на отцовском пароходе в Константинополь; оттуда в Румынию и, быть может, следом за старшей сестрой — в Париж.
Но в 1915 году отец не мог представить, что семье предстоит пережить события более катастрофические, чем отъезд дочери в Москву и ее попытку поступить в театральную школу... Попытку, которая закончилась полным провалом.
Фаина так страстно стремилась к своей цели, что это и стало препятствием. От волнения она начала заикаться. На экзаменах ей не удался ни один монолог. Но рассчитывать на то, чтобы быть принятой в театральную студию заикающейся — пусть даже и от волнения — претендентке не приходилось. Конкурс был большой, и приглядываться к неловкой провинциалке не стали.
Фаина очень тяжело переживала свою неудачу, но решила не сдаваться.
К тому времени, как закончились экзамены, у нее истаяла небольшая сумма денег, взятая из дома. Отец, несмотря на свое негодование в первый и последний раз сжалился над дочерью и, ничего не говоря домашним, прислал ей перевод.
Это было спасением. Но когда Фаина вышла на улицу, ветер вырвал деньги из ее рук и унес неизвестно куда.
Случай весьма примечательный. Так с Раневской бывало не раз. Птица счастья садилась на ладонь, но сжать пальцы и удержать ее, она не могла. Раневская была слишком беспечна, слишком бескорыстна, слишком щедра.
«Мне непонятно всегда было: люди стыдятся бедности и не стыдятся богатства», — говорила Раневская. Она до конца своих дней осталась непрактичной и не научилась извлекать выгоду. «У меня хватило ума глупо прожить жизнь», — как-то записала она.
Благодаря этому случаю с денежным переводом, родился сценический псевдоним Фаины — Раневская. «Ты, как она!» — воскликнули друзья, услышав ее рассказ. С этого времени Фаина Фельдман стала Раневской.
Голодная, холодная зима в Москве тянулась бесконечно. И в самую трудную минуту бездомную и бесприютную девочку пригрела знаменитая балерина Екатерина Васильевна Гельцер. Случилось это так. Балерина вышла из Большого театра, где у колонн ее поджидали почитатели таланта, и спросила. "Кто тут самый замерзший?" Самой замерзшей оказалась Фаина, и самой неустроенной тоже.
Гельцер приютила девушку у себя и ввела Фанни в круг своих друзей: брала на спектакли во МХАТ, возила слушать цыган, показала Москву тех лет, познакомила с Цветаевой, Мандельштамом, Маяковским.
Фанни жадно впитывала все новое, стараясь не пропускать значительные спектакли, шедшие в то время. Она наблюдала за игрой прославленных артистов, вернее было бы сказать — благоговейно внимала, впитывала их манеру.
Наконец, и ей удалось пристроиться в театр. Это произошло в Малаховке — и, кстати, это был очень неплохой театр, где ставились пьесы лучших драматургов, и где собиралась лучшая публика. Начинающей актрисе дали крошечную роль без слов.
Потом ей удалось подписать контракт в Керчи. Когда сезон закончился, она перебралась в другой город, и дальше, дальше — совсем как герои «Леса» Островского. Фаина поняла, что практика, конечно, нужна, но ей непременно нужно учиться. В тот момент она была в Ростове-на-Дону.
Ее семья к тому времени (весной 1917 года) на пароходе Святой Николай» отправилась в Турцию, а из Константинополя дальше — в Европу. Фаина осталась совсем одна.
Однажды она увидела на афишах имя актрисы, поразившей ее своей игрой еще в Таганроге: Павла Вульф! Фаина вспомнила, что выступление этой актрисы на гастролях в ее родном городе окончательно определило ее выбор: только театр и ничего другого. И она решилась..
Раневская добилась встречи с великой актрисой и... убедила Павлу Вульф дать ей роль, чтобы та удостоверилась, что она с ней справится. Прослушав молодую актрису, Павла согласилась: «Я буду с вами заниматься». Фаина стала ее ученицей.
Но на самом деле Фаина стала членом семьи Вульф, близким ей человеком. Они сохранили свои отношения до самой смерти Павлы, а это продлилось без малого полвека.
Дочь Павлы Ирина очень ревновала мать к Фаине. Ей казалось, что Фаина намного ближе и роднее матери, чем она. И чтобы доказать, что и она на что-то способна, Ирина сама пробивалась на сцену. Уехала в Москву, поступила во МХАТ, успешно выступала на столичной сцене, потом стала режиссером и даже ставила спектакли, в которых принимала участие Фаина Раневская.
Вместе с Павлой Вульф Фаина переезжала из одного города в другой. Гражданская война не самое лучшее время для театра и актеров. Фронт теснил труппу до самого Крыма. Актеры пробыли там с 1918 по 1921 год.
В Крыму царили голод, холод, насилие, смерть. Не раз актеров от голода спасал поэт Максимилиан Волошин. Он приходил по утрам с рюкзаком за спиной, в котором были рыба и хлеб. Рыбу жарили на касторовом масле, запах при этом был ужасающий. Фаина даже убегала из дома, чтобы не слышать его. Но все же это была еда.
Наконец, Крым оказался окончательно во власти большевиков. Закончились расстрелы офицеров и солдат и кровавые расправы с мирным населением, поддерживавшим Крымское правительство. Наступила относительная передышка, наладилось и сообщение.
После всех мытарств Павла Вульф и Фаина вернулись в Москву и с головой окунулись в театральную жизнь. Но в Москве они задержались недолго. С 1925 года они опять стали разъезжать по провинциальным городам. Побывали в Баку, Гомеле, Смоленске, Архангельске, Сталинграде.
Фаина уже не просто уверенно держалась на сцене. От других артистов ее отличало умение импровизировать. Впервые это случилось в пьесе известного драматурга Тренева. Увидев, как обогатила Фаина роль Дуньки, Тренев долго смеялся и сказал, что непременно введет придуманные ею реплики в пьесу. Позже ее «поправки» к пьесе «Закон чести» Александра Штейна и «Шторм» Билль-Белоцерковского также были приняты режиссерами и драматургами.
Вот где пригодились детские навыки Фаины наблюдать, копировать жесты и выражения. Она настолько хорошо и глубоко чувствовала характер героев, что начинала говорить от их имени так, как они должны были бы говорить в подобных обстоятельствах.
Ей приходилось сочинять для себя роли и «вписывать» их в ход действия и в кино. Знаменитую фразу из фильма «Подкидыш»: «Муля, не нервируй меня!» — придумала сама Фаина, а потом страдала от той бешеной популярности, которой она стала пользоваться после премьеры картины. Мальчишки бегали за ней следом по улицам и кричали: «Муля, не нервируй меня!».
В 30-е годы съемки на «Мосфильме» походили на настоящее испытание. На площадках было холодно и сыро. Актеры могли немного согреться только после того, как зажигались осветительные лампы. Привыкших к чистым, светлым театральным помещениям актеров шокировали захламленные грязные павильоны. Съемки к тому же чаще велись по ночам, после того, как в театре заканчивались спектакли. Это тоже изматывало. Фаина несколько раз подумывала о том, не оставить ли кинокарьеру. Но каждый раз ее что-то удерживало. Кино все-таки открывало новые возможности и ее актерская интуиция подсказывала, что не стоит ими пренебрегать.
Премьера кинофильма «Мечта», в котором снималась Раневская, была намечена на июль 1941 года. Но в творческие планы вмешалась война. Фаина Георгиевна и представить себе не могла, что картину увидят в Америке, и президент США в своем отзыве упомянет ее. Этот отзыв был опубликован в журнале «Лук» в 1944 году: «В Белом доме картину видел президент Соединенных Штатов Америки Рузвельт; он сказал: «Мечта», Раневская, очень талантливо. На мой взгляд, это один из самых великих фильмов земного шара, а Раневская — блестящая трагическая актриса».
Именно Фаина Георгиевна уговорила Любовь Орлову сниматься в кино.
«Я стала сниматься в кино благодаря Раневской. Меня не отпускал театр в мой первый фильм, и я собиралась уже отказаться от съемок, но Фаина запретила мне делать это, доказывая, что кинематограф станет моей судьбой», — вспоминала Орлова. Так оно и произошло. Орлова стала первой звездой советского кинематографа, не сходившей с небосклона много лет. «Мой дорогой Фей!» — называла Орлова Фаину Георгиевну.
В фильме «Весна» у режиссера Александрова в 1945 году они снимались вместе. Стоит ли говорить, что они сохранили дружеские отношения до конца своих дней?
О друзьях Раневской вообще можно написать отдельную книгу. Это и в самом деле подтверждают слова: «скажи мне, кто тебя окружает, и я скажу, кто ты».
Раневскую связывала дружба с певицей Надеждой Андреевной Обуховой. Актриса обожала ее голос. И та, видя, как умеет слушать Раневская, любила петь для нее: «Пела много, долго. А в клетках вопили птички, ей это не мешало, — потом мы ужинали». И однажды за таким ужином Надежда Андреевна рассказала, что получила письмо от ссыльного. Он писал: «Сейчас вбежал урка и крикнул: «Интеллигент, бежи скорей с барки, Надька жизни даеть», — это по радио передавали Обухову.
Раневская любила классику, и когда выпадало время, всегда слушала пластинки с записями, радиопередачи.
Бывала Раневская в гостях у Утесова, Ильинского, Лебедева-Кумача, Милютина. На даче, когда Фаина Георгиевна отправлялась на прогулку в лес, частенько насвистывала мелодии из опер, оперетт. В своих дневниках и заметках она постоянно возвращается к этому: «Люблю музыку — Бах, Глюк, Гендель, Бетховен, Моцарт. Люблю Шостаковича. Прокофьева. Хачатуряна — как он угадал Лермонтова в «Маскараде».
Частенько в гости к актрисе заходил режиссер Румнев — ее давний и добрый друг. Домработница Лиза даже негодовала: почему он не делает предложения - ходить ходит, чай пьет, а руку и сердце не предлагает. Фаина Георгиевна только посмеивалась.
Раневская привлекала людей жизненной силой, мужеством, стойкостью и, главное, неистощимым юмором. Когда ей попадался понимающий собеседник, Фаина могла превратить обычную беседу в блистательный диалог.
Иной раз из таких импровизаций и рождались будущие представления. Как-то раз, обсуждая с известным актером Осипом Абдуловым пьесу Чехова «Драма», они разыграли ее сначала для себя, а потом, увидев, какие возможности открываются, начали готовить ее для выступления на публике.
Когда Фаина Георгиевна играла эту сцену с Абдуловым, зрители в зале сначала смеялись, потом хохотали, потом сползали с сидений, падали друг на друга, вытирая слезы.
Сталин видел Раневскую в театре и говорил: «Вот Жаров в разном гриме, разных ролях — и везде одинаков; а Раневская без грима, но везде разная».
Было бы легкомысленно считать, что это достоинство «быть разной» давалось просто так, от природы, от Бога. То есть талант, конечно, да. Но каждая роль отнимала у Фаины много сил и времени.
Пример тому — все та же пьеса Чехова «Драма». Полгода работала Фаина Георгиевна над своей ролью, всякий раз уточняя детали, выверяя каждую мелочь, и особое внимание уделяла аксессуарам: шляпе, пенсне, сумке. Не раз с гордостью описывала она, как сама изготовила огромную рукопись, с которой приходила ее героиня.
Фаина Георгиевна репетировала роль день за днем и показывала ее своей наставнице-подруге Павле Леонтьевне Вульф. При этом Фаина Георгиевна (она исполняла эту сцену вместе с Осипом Абдуловым, и когда тот умер в 1953 году в самом расцвете творческих сил, Раневская тосковала по нему до самой своей смерти), продумывая ту или иную сцену, сомневалась и вновь возвращалась к тексту, чтобы найти там подсказку.
Замечаний со стороны она не терпела. Отчасти, потому что привыкла сама «доходить» до сути каждой роли и требовала от себя больше, чем режиссер. А отчасти и потому, что более всего привыкла доверять одному человеку — Павле Леонтьевне Вульф. «А ты, мне показалось, не во всю свою силу играла, как-то робко, неуверенно и пела уж очень тихо и грустно, а ведь старуха эта — разухабистая пройдоха. Может быть, я ошибаюсь?» — написала по поводу одной из ролей ее наставница. По этой записке видно, насколько точны и обдуманны были критические замечания и насколько в деликатной форме они делались.
Фаина Георгиевна не раз говорила: «Павла Леонтьевна Вульф — имя это для меня свято. Только ей я обязана тем, что стала актрисой В трудную минуту я обратилась к ней за помощью, как и знавшая ее доброту. Она учила меня тому, что ей преподал ее великий учитель Давыдов и очень любившая ее Комиссаржевская.
За мою долгую жизнь в театре я не встречала актрисы подобной Павле Леонтьевне. Не встречала человека подобного ей. Требовательная к себе, снисходительная к другим, она была любима своими актерами как никто, она была любима зрителями также как никто из актеров-современников. Я была свидетельницей ее славы. Ее успеха. Она отдавала свои лучшие роли молодым актрисам, занимаясь с ними, обычно стареющие актрисы действовали обратно, крепко держась за свои любимые роли. Ничего подобного не было в благородной натуре Павлы Леонтьевны. И только со временем я поняла, каким счастьем была для меня встреча с моей незабвенной Павлой Леонтьевной. Я бы не стала актрисой без ее помощи. Она во мне воспитала человека, воспитала актрису. Она научила трудиться, работать, работать, работать. Она истребила во мне все, что могло помешать тому, чем я стала. Никаких ночных бдений с актерской братией, никаких сборищ с вином, анекдотами, блудом. Она научила радоваться природе, «клейким листочкам». Она научила слушать. Любить, понимать лучшую музыку. Она водила смотреть в музее то, что создавало для меня смысл бытия. Она внушила страсть к Пушкину, она запрещала читать просто книги, она давала познать лучшее в мировой литературе. Она научила быть человечной».
На обороте фотографии Павлы Леонтьевны рукой Раневской сделана надпись: «Родная моя, родная, ты же вся моя жизнь. Как же мне тяжко без тебя, что же мне делать? Дни и ночи я думаю о тебе, и не понимаю, как это я не умру от горя, что же мне делать теперь одной без тебя?»
Павла Леонтьевна умерла на руках Фаины Григорьевны. Судьба подарила им это счастье, которое выпадает далеко не всем любящим друг друга людям. Не всем, кому мы дороги и кто нам дорог. После смерти Павлы Раневская даже бросила курить, хотя курила пятьдесят лет.
Фаина Георгиевна давно получила комнатку в коммунальной квартире в центре Москвы — темную, не очень удобную, в которой днем приходилось включать свет. Но большую часть времени продолжала проводить в семье Павлы Леонтьевны.
Они вместе отправились и в эвакуацию, в Ташкент. К тому времени у дочери Павлы — Ирины Вульф (Щегловой) родился сын. Мальчик учился говорить и называл Фаину — Фуфа. Так ее и стали называть близкие друзья.
Жилось в эвакуации очень трудно. Ирина целыми днями пропадала на ташкентской кинофабрике, няня Тата готовила еду, Фаина Георгиевна снималась в кино — зарабатывала деньги.
Однажды, когда семья осталась совсем без денег, Раневская решила продать что-то из одежды. Пошла в комиссионный магазин, там эту вещь не приняли. А на выходе неудачницу уже поджидала незнакомая женщина. Она предложила Фаине Георгиевне купить то, что не взяли в магазине. И Раневская согласилась. В самый последний момент, откуда ни возьмись, появился милиционер. Он схватил незадачливую «спекулянтку» и повел в отделение. Фаина Георгиевна была смущена, но изо всех сил старалась делать вид, что ее не ведут, а что они просто идут куда-то вместе и при этом непринужденно беседуют. Фаина Георгиевна тут же на ходу сочинила текст «беседы». Но несносная толпа детишек бежала за ней следом и кричала: «Мулю повели! Смотрите нашу Мулю ведут в милицию!»
Несмотря на неустроенность быта, нехватку еды в доме, как всегда, не переводились гости. Именно в Ташкенте Раневская подружилась с Анной Андреевной Ахматовой и пронесла эту дружбу до конца дней. Фаина Георгиевна относилась к Анне Андреевне с большим почтением и нежностью. Называла ее «Раббе» или «Раббенька» — за мудрость, понимание, отзывчивость.
Анна Андреевна очень часто приглашала Фаину погулять вместе по старому Ташкенту. А дети бежали следом и кричали: «Муля, не нервируй меня!».
Фаина Георгиевна выходила из себя, настолько ее это стало раздражать. Но Анна Андреевна успокаивала: «Не огорчайтесь. У каждого из нас есть свой Муля». Фаина Георгиевна заинтересовалась: «А что у вас «Муля»? Анна Андреевна тотчас ответила, процитировав строчки: «Сжала руки под темной вуалью».
Как-то раз Раневская написала музыку на стихи Ахматовой — это были шутливые песни. Ахматова хохотала до слез, когда услышала в исполнении Фаины на восточный мотив и с восточным акцентом: «Нэ лубишь? Нэ хочеш сматрет? О, как ты красыв, праклятий!»
Они часто виделись и после того, как вернулись из эвакуации. Всякий раз, когда Ахматова приезжала в Москву, — уже постаревшая, седая, полная, с гордо посаженой головой, в старой шали, наброшенной на царственные плечи, она величаво сидела в кресле, красиво поставив свои маленькие, когда-то необычайно изящные ноги, в ту пору уже сильно распухшие от болезни сердца. С легкой полуулыбкой она слушала Фаину Георгиевну, а та, оживленная, обрадованная приездом Ахматовой, расхаживала по комнате, рассказывая одну смешную историю за другой. Потом вспоминала трудные дни, пережитые ими вместе во время войны и эвакуации, потом снова рассказывала забавные случаи, блистательно разыгрывала какую-то сценку, острила, сверкала юмором, смеялась своим звучным, низким, заразительным смехом.
«Сегодня у меня обедала Анна Андреевна Ахматова, величавая, величественная, ироничная и трагическая — веселая и вдруг такая печальная, что при ней неловко улыбаться и говорить о пустяках».
И хотя Раневскую и Ахматову связывала долгая дружба, Фаина Георгиевна не сочла возможным написать строки воспоминаний о замечательном поэте, как не сочла возможным написать о Качалове — это были слишком дорогие ей люди. Хотя в ее бумагах сохранилось множество записанных на листах бумаги фраз, высказываний, отдельных сценок.
«Мне не поручали сделать это!» — отвечала на горячие призывы знакомых. А если бы все-таки решилась, наверное, получились бы незаурядные рассказы. Особенные и неповторимые, как и все, что она делала.
Так, Фаина Георгиевна придумала свой собственный жанр: она говорила стихами, цитируя известные строки, сочиняя свои. Получалось нечто невообразимое и безумно смешное. В этих абсурдистских стихах фантастическое переплеталось с реальным, в этом выдуманном мире действовали окружающие ее люди и герои пушкинских сказок, официальные лица и животные. Когда она рассказывала эти стихи сыну Ирины, мальчик не мог заснуть, настолько увлекательная картина разворачивалась в его воображении.
Со свойственной ей страстью, Раневская отдавалась и живописи. Павла Леонтьевна рисовала, копируя известных мастеров, пытаясь передать их манеру. Фаина Георгиевна — писала лиричные акварельные этюды. Она очень любила осень и ей удавалось передать в картине «осеннюю грусть».
А еще в ее бумагах можно повсюду увидеть очень странные рожицы: старики в очках и без очков. Она рисовала их, как правило, машинально, на попавшихся под руку листочках: грустные, кривоватые, но очень добрые старички, и каждый со своих характером, настроением, как и те мизансцены, которые она разыгрывала.
После смерти Павлы Леонтьевны, Фаина Георгиевна долго не могла прийти в себя. И тут судьба подарила ей утешение. Раневскую разыскали родственники. В 1957 году Раневская смогла даже выехать в Румынию, чтобы повидаться с матерью, с которой рассталась сорок лет назад. В Париже жила старшая сестра Фаины Георгиевны — та самая красавица Белла, которую ей ставили в пример. Муж Беллы умер, и она тоже жила одна.
После смерти матери, Раневской, благодаря хлопотам и участию Фурцевой, удалось добиться разрешения пригласить в Москву свою сестру — Изабеллу Георгиевну Паллен. Сестра приехала и была поражена. Фаина Георгиевна, как она знала, считалась ведущей актрисой, звездой театра и кино. И при этом у нее не было ни машины, ни дачи, ни виллы, а всего лишь двухкомнатная квартира, которую Фаина Георгиевна получила в 50-х годах. Правда, это была весьма престижная квартира, в высотке на Котельнической набережной. В этом доме жили известные актеры, режиссеры, драматурги, писатели. Но обескураженная Изабелла не могла понять, в чем достоинства «высотки», если внизу, под окнами располагается кинотеатр и хлебный магазин. «Я живу над хлебом и зрелищем», — говорила Фаина Георгиевна. Утром грузчики, выгружая товар, ругались, шумели, не давали спать. Вечером гудела публика, расходясь после последнего сеанса. В представлении Изабеллы такую квартиру могли дать только в наказание.
Сестра Фаины Георгиевны с трудом принимала советскую действительность, никак не могла приспособиться. Но эти несколько лет Фаина Георгиевна прожила вместе с действительно близким по крови человеком. Но в 1963 году Изабелла Григорьевна тяжело заболела и умерла. Раневская похоронила ее на Донском кладбище.
Так что ей недолго удалось пожить с ощущением радости родства, ощущением того, что рядом есть самый близкий тебе человек. «Все, кто меня любили, - не нравились мне. А кого я любила — не любили меня», — так объясняла она не сложившуюся семейную жизнь. Думается, причиной тому была еще и ее страстная привязанность к театру.
Со своим одиночеством, хотя ее навещали внук Павлы Леонтьевны, потом его жена, бывали друзья, не забывавшие ее, Раневская могла бы справиться и не хандрить, если бы ее творческая жизнь сложилась удачнее.
В своей официальной автобиографии, которую Фаина Георгиевна написала в 1950 году, к 35-летию работы в театре, она перечисляла: «За этот период я сыграла свыше 200 ролей в театре и 20 ролей в кино. Сыграла множество ролей в пьесах русских классиков: Гоголя, Горького, Чехова, Толстого, Грибоедова, Островского, Горького, Чехова. Сыграла множество ролей в пьесах советских драматургов: Билль-Белоцерковского, Афиногенова, Корнейчука, Шкваркина, Катаева, Тренева, Луначарского, Суркова, Погодина и так далее. И в пьесах западных классиков. Народная артистка республики, лауреат Сталинской премии. Сейчас играю в Театре им. Моссовета. Ф. Раневская»
Казалось бы, куда лучше? Все милиционеры — постовые и посольские, когда она гуляла с внуком ее подруги Павлы Вульф (после возвращения из эвакуации) — отдавали ей честь. И она просила мальчика тоже отдавать им честь.
Со свойственным ей юмором Фаина Георгиевна разыгрывала сценку, как одна одесситка описывала, как жители встречали любимую актрису: «Когда Раневская идет по городу, вся Одесса делает ей апофеоз».
Слава, известность, столь лестные для актеров, ее тяготили: «Есть же такие дураки, которые завидуют «известности». Врагу не пожелаю проклятой известности. В том, что вас все знают, все узнают, для меня что-то глубоко оскорбляющее, завидую безмятежной жизни любой маникюрши».
Она мечтала не об «апофеозе», а о настоящей полноценной работе. А интересных, ярких ролей режиссер театра Моссовета Юрий Завадский ей не давал. Она даже перешла в театр имени А. С. Пушкина. Только благодаря настояниям Ирины Вульф Раневскую уговорили, убедили вернуться. «Они мне ненавистны своим цинизмом, который я ненавижу за его общедоступность, — признавалась Раневская в записной книжке. — В театре небывалый по мощности бардак, даже стыдно на старости лет в нем фигурировать. В старости главное — чувство достоинства. А его меня лишили».
И это не был каприз или прихоть избалованной вниманием актрисы. О том же написала ей и Любовь Орлова: «...долго думала: как подло и возмутительно сложилась наша творческая жизнь в театре. Ведь Вы и я выпрашивали роли, которые кормят театр... Мы не правильно себя вели. Нам надо было орать, скандалить, жаловаться в Министерство, разоблачать гения с бантиком и с желтым шнурочком, и козни его подруги. Но у нас не тот характер. Достоинство не позволяет».
Анна Андреевна Ахматова не раз повторяла Раневской: «Вы великая актриса».
Фаина Григорьевна с горечью констатировала: «Ну да, я великая артистка, и поэтому я ничего не играю, мне не дают, меня надо сдать в музей... Скоро шестьдесят лет, как я на сцене, а у меня есть только одно желание — играть с актерами, у которых я могла бы еще поучиться».
Когда в Москву снова приехал на гастроли театр Брехта из Германии, Елена Вейгель — ведущая артистка, исполнительница главной роли в пьесе «Матушка Кураж», встретившись с Раневской, удивилась тому, что Завадский, обещавший поставить эту пьесу для Фаины Георгиевны, как просил об этом Брехт, не выполнил обещания. Раневская промолчала и лишь записала: «У геноссе Завадского оказалась плохая память».
«Неужели театр не заинтересован, чтобы я играла? Публика ждет. Получаю бесконечное количество писем. Они хотят меня видеть. Найдите пьесу. Неужели вам нечего мне предложить?» — вспоминал ее слова Сергей Юрский. — Мне осталось жить всего 45 минут. Когда же мне все-таки дадут интересную роль?».
И тогда в ответ на призыв Раневской, ей предложили прочитать новую пьесу, где ей отводилась роль старой актрисы. Может быть и неплохую, но совершенно не соответствующую масштабам и возможностям Фаины Георгиевны. Когда ее спросили, почему она отказалась, Раневская грустно проговорила: «Представьте себе, что голодному человеку предложили монпансье».
Затем предложили другую, действительно значительную — «Смех лангуста», посвященную последним дням Сары Бернар. Сначала Раневская воодушевилась, но быстро остыла: «Я не буду играть. Я видела Сару Бернар на сцене. Очень давно. Я не смею ее играть. Это только нахал мог начинать пьесу о великой Саре Бернар. Но я не нахалка. Не буду играть».
Единственной отрадой в последние годы был для нее спектакль, премьера которого состоялась в 1969: «Дальше — тишина», в котором Раневская и Плятт играли супружескую пару. Попасть в дни их выступления в театр было трудно.
Но это ничего не меняло. В театр она по привычке приходила задолго до начала спектакля — часа за два. Ставила на свой гримировальный столик фотографии близких людей. Среди них всегда было фото Павлы Леонтьевны Вульф, затем начинала готовиться. Гримом в последние годы она не пользовалась. Ее серебристые седые волосы, темные глаза, остававшиеся лучистыми до конца дней, создавали нужный контраст. Потом Фаина Георгиевна неторопливо надевала театральный костюм и наносила капельку духов. Непременно французских. Создавала настроение, потому что выступление было для нее праздником.
В течение тринадцати лет выступление сопровождал неизменный успех. И в этом спектакле она вышла на сцену в последний раз. Это произошло 24 октября 1982 года.