Кавалерист-девица (Надежда Дурова)

“...Если автор “Записок” согласится поручить их мне, то с охотой берусь хлопотать об их издании... За успех, кажется, можно ручаться”, — писал 16 июня 1835 года А. С. Пушкин в город Елабугу В. А. Дурову. И далее вот что: “Судьба автора так любопытна, так известна и так таинственна, что разрешение загадки должно произвести сильное общее впечатление”. Пушкин имел в виду воспоминания Надежды Андреевны Дуровой. Отрывок из ее “Записок” с названием “Война 1812 года” в 1836 году он напечатал в журнале “Современник” со своим предисловием. В том же году в Санкт-Петербурге отдельным изданием вышла книга Н. А. Дуровой “Кавалерист-девица”. “...Если автор “Записок” согласится поручить их мне, то с охотой берусь хлопотать об их издании... За успех, кажется, можно ручаться”, — писал 16 июня 1835 года А. С. Пушкин в город Елабугу В. А. Дурову. И далее вот что: “Судьба автора так любопытна, так известна и так таинственна, что разрешение загадки должно произвести сильное общее впечатление”. Пушкин имел в виду воспоминания Надежды Андреевны Дуровой. Отрывок из ее “Записок” с названием “Война 1812 года” в 1836 году он напечатал в журнале “Современник” со своим предисловием. В том же году в Санкт-Петербурге отдельным изданием вышла книга Н. А. Дуровой “Кавалерист-девица”. Надежда Андреевна родилась в сентябре 1783 года в Киеве, где в ту пору квартировал гусарский полк ее отца, ротмистра Дурова. Ее мать — одна из первых красавиц дворянского общества в сельской округе близ Пирятина вышла замуж за Дурова по любви, против воли отца. Тот и мысли не допускал отдать свою дочь москалю, да еще военному. Она убежала из дому ночью. Дуров ждал ее за калиткой огромного сада в коляске, запряженной четверкой лошадей. Они обвенчались в церквушке первого же по дороге в Киев села. Ее отец, будущий дед Надежды, в порыве гнева проклял беглянку. Забеременев, она размечталась о сыне, решила назвать его Модестом и собиралась сама кормить его грудью, учить, воспитывать. Будущий дедушка, получив известие о внуке, сменил гнев на милость. Увы, родилась девочка богатырского размера, с густыми черными волосами и сразу пронзительно заорала. Мать непроизвольно ее оттолкнула и отвернулась... Лишь через несколько дней, уступив увещеваниям полковых дам, мать приняла младенца к груди. Но девочка грудь не брала. Однако чуть позже, выждав, когда мать отвлеклась разговором, внезапно схватила сосок крепкими деснами, да как стиснет! Теперь уже мать вскричала от боли, отбросила девочку от себя и больше не пробовала кормить своим молоком. Так началось детство Надежды. Полк вышел из Киева к Херсону, когда девочке было четыре месяца. В карете ее, туго спеленутую, держала на коленях молодая горничная. Она же в пути кормила девочку из рожка коровьим молоком. На привалах ребенка вручали крестьянкам-кормилицам, каждый вечер — другой. Кормилицы распеленывали Надю, давали ей грудь и укладывали с собой ночевать. Бодрая, крепкая девочка отличалась крикливостью (что неудивительно) и докричалась до того, что обезумевшая мамаша выбросила ее в окно кареты на ходу. Девочку, всю в крови, с виду неживую, подняли гусары. Подоспевший отец заплакал и взял ее к себе на седло. Тут ребенок ожил. Молодой жене ротмистр сказал: “Благодари Бога, что ты не убийца! Дочь наша жива, но я уже не отдам ее тебе во власть, я сам займусь ею”, — рассказывает в своих “Записках” Н. А. Дурова. С того дня отец вверил ребенка не столько промыслу Божию, сколько заботам правофлангового Астахова. В походе и потом на квартирах гусар весь день носил девочку на руках, куда бы сам ни шел. В конюшне он сажал ее на лошадь, давал поиграть пистолетом, развлекал, размахивая саблей, и Надя хохотала. Вечерами Астахов захаживал к полковым музыкантам, и девочка засыпала под музыку; сонную он ее доставлял ночевать к отцу и матери. Если Надя не спала, то, увидев свою молодую мать, пугалась и цеплялась за шею гусара. Между тем, спустя время после рождения Нади ее своенравный и гордый малороссийский дед опамятовался. Он отправился в Киев к архиерею, чтобы тот освободил его от необдуманной клятвы и разрешил снять проклятие с дочери. Сие состоялось. Дед запоздало в письме благословил молодых и призвал в родительское гнездо получить личное благословение и назначенную дочке долю приданого. Все это было замечательно, но осуществить удалось нескоро, лишь когда у ротмистра стало уже трое детей, он вышел в отставку и отправился в Москву за назначением на штатскую службу, только тогда мать с детьми сумела выбраться на Украину. Надя росла. Сказывалось воспитание Астахова. Она до безумия любила лошадей, пистолеты, сабельный блеск. Бегая по дому, прыгала и командовала во все горло: “Эскадрон! Направо заезжай! С места марш-марш!” и тому подобное, а куклы не признавала. Все хохотали, мать злилась, бранила девочку, ставила в угол и заставляла рукодельничать, сидя в горнице. Отец был назначен городничим в Сарапул Вятской губернии, и все семейство обосновалось там. Мать принялась учить Надю всему, что должна уметь благородная барышня. Прежде всего — шить, вязать кружево, вышивать. А та мечтала ездить верхом на лошади и стрелять. Убегая в сад, она лазала по деревьям и прыгала через канавы. Наде было двенадцать лет, когда отец купил себе верхового едва объезженного черкесского жеребца Алкида. Прекрасный наездник, он сам его выездил. Надя потихоньку ходила на конюшню и угощала коня хлебом, сахаром, солью, таскала для него у кучера овес. Она ласкала Алкида, разговаривала с ним и скоро добилась того, что бешеный жеребец привязался к ней. Вставая с зарей, девочка первым делом бежала к Алкиду, давала ему лакомство и выводила во двор. Залезть на коня она могла только с крыльца. Держась за гриву, Надя скакала по двору, выделывая разные выкрутасы. Как-то ранним утром Надю на Алкиде увидел конюх Ефим. Он бросился придержать галопирующего коня, но тот мотал головой, поднимался на дыбы, брыкался. Ефим от ужаса потерял дар речи. И хорошо, а то всполошился бы весь дом. Между тем, Надя успокоила коня, и тот пошел шагом. Она обняла Алкида за шею, приникла щекой — и конь встал смирно, чтобы девочка могла спуститься на землю. Ефим хотел было взять коня да пригрозил, что расскажет о баловстве Нади ее матери. Но девочка пообещала отдавать конюху свои карманные деньги, лишь бы помалкивал, и попросила разрешения отвести Алкида на место. Конюх погладил бороду: “Ну, извольте, коли вас он слушает лучше, чем меня”. Конь, ступая за девочкой, наклонял к ней голову и ласково трогал губами то прядь ее волос, то худенькое плечико. Надя с детства была бесстрашна. Верила вздору о леших и мертвецах, разбойниках и русалках, но в глухую полночь могла одна пойти на кладбище, в лес, войти в пустой темный дом, в пещеру. Она просто жаждала опасностей. Может, и нашла бы приключений на свою голову, если бы не постоянный контроль со стороны матери. Та бдительно следила за каждым шагом непутевой дочки. Она заставляла девочку каждый день подолгу перебирать коклюшки, булавки, плести ненавистные полосы кружев... Зато как только ночью дом затихал и в комнате матери гас свет, Надя через заднее крыльцо пробиралась в конюшню, выводила Алкида во двор и верхом выезжала через проулок к берегу Камы. Надеть на коня узду ей не удавалось, а без уздечки Алкид в крутую гору не шел. Приходилось спешиваться, тянуть его за недоуздок. На ровной вершине Старцовой горы Надя подводила коня к пеньку или бугорку и уж оттуда опять влезала ему на спину и пускалась вскачь. Домой они возвращались до зари. Надя заводила лошадь на место, тихонечко пробиралась к себе и засыпала, не в силах раздеться. В таком виде ее не раз по утрам находила дворовая девка, приставленная служить барышне. Она, конечно, рассказала матери. Та решила проследить... Увидев, что дочка в полночь ведет из конюшни страшного жеребца, мать пришла в ужас. Однако предположила, что девочка — лунатичка, и удержалась от крика, чтобы не напугать ее. Приказала дворецкому и конюху присмотреть, а сама пошла будить отца. Пока тот чухался, дворецкий вышел из засады и спросил Надю: “Куда вы, барышня?” Тем и кончилось: коня увели в конюшню, барышню в ее спальню. Надя выросла и превратилась в высокую тонкую стройную девицу с ярким румянцем, блестящими глазами и черными бровями. Себе она, правда, не нравилась. Глядя в зеркало, находила черты своего лица неправильными, с неудовольствием рассматривала оспинки на щеках. Да и мать уверяла ее, что она-де нехороша собой. Мать вообще не радовалась жизни и всегда находилась в скверном расположении духа. Веселья в доме не бывало. Она так и не полюбила Надежду. Отрадой ее стала младшая дочь, а позже и маленький сын. Неудивительно, что в присутствии матери Надя не улыбалась и частенько думала, как бы отделаться от своей проклятой женской доли. Не справляясь с воспитанием старшей дочери, мать отвезла ее на Украину, или, как было принято называть, Малороссию, к бабушке в село Великая Круча. Восьмидесятилетняя бабушка в молодости славилась красотой и кротостью духа. Она жила с сыном, невесткой и приживалкой, которая приходилась Наде теткою. Обитатели дома отличались набожностью и смирением. Если бы Надя хоть намекнула, что хотела бы покататься верхом на лошади, ее, того гляди, закрестили бы и осудили на церковное покаяние. Впрочем, никто ее свободы не стеснял, гулять она могла вволю. Почти все время она проводила в лесных угодьях и на речке Удай. Под ясным небом Малороссии Надя окрепла и загорела. В ту пору считали, что барышень загар не украшает. Самой Наде казалось, что она еще более подурнела. Весной в Великую Кручу приехала погостить еще одна тетка Нади, жившая возле города Лубны. Девочка ей понравилась, и она забрала ее к себе на лето. Женщина эта была строгих правил, во всем у нее был порядок. А жила довольно-таки открыто: зналась с лучшим обществом, имела хорошего повара, задавала балы для окрестных помещиков. Впервые Надя почувствовала вежливое внимание к себе и угождение мужчин. Тетка модно одела свою гостью и постаралась свести с ее лица загар. Мечтание девушки о военных походах отступили на второй план. У нее появилась подружка — кузина. Барышни по утрам читали, рисовали, играли, а от обеда до чая резвились в саду и примыкавших к огромному саду левадах. Тетка отличалась великой набожностью. По праздникам ездила к заутрене, обедне, вечерне и брала в церковь обеих девушек. Наде поначалу не очень-то нравилось вставать до свету и спешить к утренней службе. Но в церкви бывала их соседка-помещица, сопровождаемая своим двадцатипятилетним сыном. Чернобровый, черноокий, стройный молодой человек непременно подходил и беседовал с Надей до начала богослужения. В результате она так полюбила ездить к заутрене, что стала подниматься раньше всех. Тетка, естественно, обратила на это внимание и расспросила кузину Нади. Та не стала скрывать: молодой человек попросил у Нади колечко и сказал, что тогда, мол, сочтет себя вправе обратиться к ее тетушке. Тетка тотчас призвала Надю к ответу. Та хитрить не умела... “Не так ищут руку девицы! — рассердилась тетка. — Нечего ему с тобой объясняться!” Надю отослали к бабушке в Великую Кручу. Там она заскучала о молодом человеке, своей первой симпатии или, как она позже засвидетельствовала в “Записках”, первом увлечении. Кабы дело взаправду пошло к сговору и венцу, вся жизнь будущей кавалерист-девицы могла сложиться иначе. Но — не судьба... Мать молодого человека разведала, что приданое у Надежды — ленты, полотна, кисея, а более ничего, и не велела сыну думать об этой девице. Наконец, мать и отец пожелали возвращения Нади. Не хотелось ей расставаться с бабушкой и всей родней, малороссийским ласковым краем. Но делать нечего, пришлось отправляться в обратный путь. Сверх ожидания, матушка приняла Надю ласково. За полтора года девушка на целую голову переросла ее, и вид у нее был уже не такой воинственный. Пока Надя находилась в отсутствии, ее отец, и прежде имевший слабость к нежному полу, завел в городе молодую любовницу. Мать ревновала его и послала за Надей, надеясь, что приезд любимой, почти взрослой дочери образумит отца. Не тут-то было. Он продолжал свое, а мать угасала на глазах. Через несколько лет она уехала в Пермь лечиться. Умерла она еще молодой, более от своих несчастий, чем от болезни. В последние годы жизни она “затворилась в скорбях”, и ничто вокруг уже не привлекало ее внимания. Надя, между тем, выпросила у отца позволение ездить верхом. Более того, он приказал сшить дочке казачий чекмень и подарил ей Алкида. Сам стал учить Надю разным кавалерийским премудростям: красиво сидеть и цепко держаться в седле, решительно управлять лошадью. Он любовался прирожденной ловкостью и бесстрашием дочки-наездницы, сожалел, что родилась она не мальчиком, и видел в ней образы своей юности. Все жизнеописания Н. А. Дуровой основаны на содержании ее “Записок”. Других полных источников ее биографии нет. Кстати, “Записки” свои она неоднократно дополняла, поправляла и частично переписывала. По своим соображениям, она на пять лет вперед сместила дату своего рождения — с 1783 на 1788 год, что дало ей возможность оставить “за скобками” очень важное событие. Позже о нем разузнали исследователи ее жизни и творчества. В предисловии к современному сборнику избранных сочинений Н. А. Дуровой мельком упоминается, что в 1801 году в Сарапуле в возрасте восемнадцати лет ее выдали замуж за местного чиновника Чернова; через два года она родила сына, нареченного Иваном. И — точка. Автор предисловия, он же составитель “Избранного”, В. В. Афанасьев высказывает предположение, что Н. А. Дурова не сочла эти события значительными, потому и умолчала о них в “Записках” и “Автобиографии”, которую опубликовала от имени штаб-ротмистра Александрова. Это ее право. Но все же стоит иметь в виду, что в сентябре 1806 года Дурова покинула отчий дом не юной девицей, как это представлено в “Записках”, а женщиной двадцати трех лет. И не стоит уподоблять ее Шурочке Азаровой из фильма “Гусарская баллада”. Мать Н. А. Дуровой жила еще дома, когда в Сарапул пришел полк казаков. Отец сдружился с офицерами. Он приглашал их на обеды, выезжал с ними на верховые прогулки. Надежда в том не участвовала — она лелеяла некий замысел. Для исполнения ее плана, каким он представлен в “Записках”, не годилось показываться полковым офицерам в мужском платье, тем более — в казачьем чекмене. Но пришел час: полк оставил город 15 сентября 1806 года и выступил в донские края. Первая дневка была назначена казаками верстах в пятидесяти. В день своих именин, 17 сентября, Надежда проснулась до зари и села возле окна дожидаться солнышка. Она видела перст судьбы в том, что именно в этот день уйдет из дома и станет жить, как мечтала с раннего детства. Восходящее солнце осветило висевшую на стене отцовскую саблю. Надя сняла ее, поцеловала, вложила обратно в ножны и поклялась носить саблю с честью. День показался бесконечным. Мать подарила ей золотую цепь, отец — триста рублей и гусарское седло, маленький брат — свои золотые часы. Им и в голову не приходило, что снаряжают они Надежду в опасный и дальний путь. В одиннадцать вечера мать с непривычной ласковостью поцеловала Надю в голову и сказала: “Поди с Богом”. Сроду не слыхавшая от матери добрых слов, Надежда поцеловала ей руку и вышла в слезах. Перед сном на полчасика зашел, как обычно, отец. Поговорили о разном. Отец сказал, что Алкид застоялся, надо бы его погонять на корде... Присмотрелся. “Ты что-то грустна, друг мой. Прощай, ложись спать, — сказав это, он обнял Надю и поцеловал ее в лоб, она дрожала. — Видишь, как ты озябла...” Надя поцеловала его руки. Потрепав ее по щеке, отец заметил: “Добрая дочь!” — и вышел. Надя в слезах опустилась на колени и поцеловала то место, где стояла нога отца. Поплакала еще, а через полчаса обрезала перед зеркалом свои локоны и положила их в стол. Переоделась в казачью форму с папахой. Глядя в зеркало, удостоверилась, что в таком виде никто не сможет ее опознать. А Ефим на заднем дворе уже приготовил коня. Надежда велела ему вывести Алкида к опушке леса и ждать. Сама же вынесла свой капот и другие предметы женского туалета на берег Камы, чтобы отцу было что отвечать на неизбежные вопросы. Дочка, мол, утонула, вот и весь сказ. Сам-то он сразу догадался, что произошло. При полной луне со Старцовой горы открывался прекрасный вид заречных полей. Темнели леса, как зеркало отсвечивали озера, под горой дремал город, позолоченные главы собора нежились в лунном свете. Надя дала озябшему конюху обещанные пятьдесят рублей, вскочила в седло и поскакала. Версты четыре летела по лесной дорогое наметом. Но предстоял долгий путь, и коня следовало поберечь. Надежда пустила Алкида шагом. Тут в лесу сгустился мрак, тучи закрыли луну, подул северный ветер. Конь опять перешел на быструю рысь, и к рассвету Надежда была уже у села, где ночевали казаки. Офицеры завтракали у полковника. При появлении молоденького незнакомца в казачьей форме разговор смолк. Полковник спросил: “Какой ты сотни?” Надежда ответила, что не имеет чести служить в полку, но “я приехал”, — впервые сказала она в мужском роде, — чтобы просить оказать такую милость”. “Не понимаю, — молвил полковник. — Ты нигде не числишься?” Надежда объяснила, что не казак, хоть в казачьей одежде, а к полку просит причислить себя на время, пока казаки идут к армии. Там-де рассчитывает, что примут в какую-нибудь регулярную часть. А на военную службу решил пойти против воли и без ведома родителей. Вся эта история обескуражила полковника. Тут в разговор вступил седой есаул. “Да пусть едет с нами, — сказал. — А то в беду попадет, если его отошлете”. На том и порешили. Тем более, лошадь, оружие, форма — все у Надежды было свое. Как же звать молодца? “Александр Васильевич”, — представилась она. Офицеры залюбовались конем и ловким всадником с тонкой, как девичьей, талией. Полковник определил ему место в строю при первой сотне. Квартировать и обедать приказал при себе. “Справа по три!” — раздалась команда, и полк пошел под любимую среди донских казаков строевую песню “Душа добрый конь”. Поход длился более месяца. Надежда сама седлала коня, водила его на водопой. Несмотря на подзуживания офицеров, не соглашалась скакать с ними наперегонки. Понимая, что нет в полку лошади равной Алкиду, она жалела его и не хотела ни в чем выделяться. Выйдя в донские степи, полк на короткое время расположился лагерем. После смотра казаков распустили по домам. Надежда собиралась отправиться к регулярной армии в одиночку. Не могла же она отступить от задуманного, уже отъехав от дома на две тысячи верст. Полковник, однако, предложил “Александру Васильевичу” побыть на Дону в его семье до скорого военного похода. Предложение нельзя было не принять. Дом полковника находился в станице Раздорской. Полковничиха не сводила с Надежды глаз: “Вы как девица! Женщины мои так и думают, что вы переодетая девица!” — повторяла она хохоча. Сердце Надежды замирало. Полковник отбыл в Черкасск по делам службы. Бездеятельность угнетала Надежду. Целыми днями она бродила по виноградникам и полям. Казачий мундир не скрывал ее разительного отличия от коренных жителей Дона. Выглядела не так, разговаривала не так, смущалась, краснела... Когда она все же решила ехать одна и вернулась в дом, чтобы собраться и попрощаться с хозяйкой, то увидела множество экипажей, верховых лошадей и необычную суету. Оказалось, с толпой офицеров вернулся полковник. Когда Надежда приблизилась, он представил ее: “Рекомендую русского дворянина. Александр Васильевич будет нашим спутником до места”. Он объяснил, что получил Атаманский полк, назначенный в Гродненскую губернию, где расположились части регулярной армии. И завтра чуть свет — в дорогу. Достигнув Гродно, полк получил новый приказ: идти за границу. Надежда осталась одна и с неделю жила в корчме, в комнате для приезжих. В Гродно ее охотно взяли в Конно-польский уланский полк, который в сражениях понес большие потери и нуждался в пополнении. Назвавшись дворянским сыном Дуровым Александром Васильевичем, Надежда полной мерой хватила прелестей солдатской службы. Пришлось учиться воевать по-улански, вертя над головой тяжеленную пику, маршировать, прыгать на лошади через нешуточные препятствия, действовать саблей. Занятия продолжались полдня. После обеда Надежда при каждой возможности удалялась и часами ходила по лесу, лазала по горам, одним словом, радовалась свободе! Она привыкла к уланскому мундиру, сабле, пике, шерстяным эполетам, каске с султаном, белой перевязи с подсумком, набитым патронами. Не смогла привыкнуть лишь к сапогам, сделанным будто из железа, с огромными бренчащими шпорами. В таких не побегаешь. Полк перевели в Литву. Три недели взвод провел в голодной и грязной литовской деревне среди болот. Давно убрав урожай, крестьяне его попрятали от солдат. По три-четыре часа каждый день голодные уланы выкапывали для себя оставшиеся в грядках картофелины. Надежда, как и все, работала заступом. Когда полк двинулся в Пруссию, Надежда приободрилась, но и опечалилась. Очень уж хлебнула она лиха. Если ее убьют, что будет с отцом? Она написал ему, умоляя о прощении. Письмо было залито слезами. Впервые в крупном сражении Дурова участвовала 22 мая 1807 года и сразу же отличилась. Уланы атаковали противника несколько раз, но полк не разом бросался в атаку, а поэскадронно. Надежда, исполненная отваги, присоединялась к каждому атаковавшему эскадрону, за что ей крепко влетело от командира. Он справедливо счел такое поведение безрассудным. Но душа рвалась в бой. Рокот пушек и свист пролетающих ядер, скакавшая конница, блеск штыков пехоты, барабанный бой — все возбуждало, электризовало Надежду. Страха не было. Когда она вдруг увидела, что русского офицера окружили и выстрелом вышибли из седла неприятельские драгуны, немедля понеслась туда. Возможно, сам вид улана, скачущего во весь опор с пикой наперевес, устрашил неприятеля, и драгуны дали деру. Офицер открыл глаза. Это был поручик Панин из Финляндского драгунского полка. Надежда спешилась, кое-как приподняла его, но на Алкида взгромоздить не смогла — не хватало сил. К счастью, рядом оказался однополчанин поручика. Этот солдат и взялся препроводить офицера к своим. Разумеется, на коне. В полк Надежда побрела пешком. Ее мундир был перепачкан кровью спасенного офицера, ее сто раз могли убить или взять в плен. Потом она весь день искала Алкида. Но будто ангел-хранитель за ней присматривал — из этой и других переделок она выбиралась живая и невредимая, хотя всюду лезла на рожон. То в бою под брюхом Алкида взорвалась граната, конь скакнул так, будто в него вселился дьявол, и всадница чудом на нем усидела. То под обстрелом неприятеля уланы четыре часа стояли на одном месте; шел ливень, сапоги Надежды были полны ледяной водой, из них текли ручьи. То Надежда заблудилась на поле среди раздетых мародерами мертвецов; если бы не Алкид, она бы оттуда заехала к неприятелю. А то на марше не спала двое суток и не съела ни сухаря. Уланы спали в седлах, а у Надежды не получалось: валилась с коня. К тому ж никто не должен был узнать, что она женщина. В июне Надежда участвовала в кровопролитном сражении под Фридландом. Там полегло более половины полка. Атаки сменялись контратаками. Улан трамбовали ядра, осыпала картечь. Гранаты рвались на земле и в воздухе. Конница набегала и отступала волнами. По полю битвы под пулями взад-вперед скакал израненный, окровавленный улан, наверняка обезумевший. Он бы погиб, если бы Надежда не вывела его из боя. “Не оставляй меня”, — бормотал он, придя в чувство. А полки в панике отступали через Фридланд, бежали жители. Лошадь раненого улана Надежда вела в поводу, быстрее двигаться он не мог. Мимо прошла артиллерия. Под вопли “Спасайтесь!” Надежда пристроила, наконец, вновь потерявшего сознание улана на пушечный лафет и отправилась искать своих. Ночевала у казаков, потом прибилась к драгунам. Догнала полк через двое суток и тут получила выговор от самого генерала Каховского. Он, осерчав, отослал ее в Вагенбург, в лагерь обоза. Все осложнялось тем, что у Надежды не было документов, удостоверявших дворянство улана “Александра Васильевича Дурова”. Хотя Надежда давным-давно запросила своего дядюшку, чтоб прислал дворянскую грамоту Дуровых. Тогда и “Александр Васильевич” получил бы первый офицерский чин. После заключения мира в Тильзите войско вернулось в Россию. Вольности надлежало оставить. Надежде теперь приходилось становиться во фрунт при виде каждого офицера. На часах она производила движение “на караул” саблею вперед. На перекличках следовало отзываться громко, отрывисто. Ночами выходила стеречь фураж, вместе с другими солдатами чистила заступом от грязи и травы небольшой плац перед гауптвахтой. Стояла на часах у порохового ящика и у церкви. Лошадей к водопою уланы водили утром и вечером. Иногда Надежде доставалось вести двух лошадей, сидя на третьей. Они не очень-то слушались. Скакали в лагерь карьером и будоражили остальных животных. Случилась беда с Алкидом. В очередной раз по пути с водопоя Надежда повела его в поводу, и внезапно он вырвался. Лошади застоялись и нервничали, особенно они безумствовали тем утром. Но только Алкид понесся в сторону, прыгая через низкие изгороди и плетни. В одном плетне острые колья торчали выше на целый аршин. Заостренный кол пропорол Алкиду брюхо и обломился. С обломком в кишках конь прискакал в конюшню. После этого он жил считанные минуты. Уланы похоронили Алкида и насыпали на могиле курган. Весь эскадрон горевал. Ротмистр освободил улана Дурова на два дня от службы. Эти дни Надежда провела под ледяным мелким дождиком на могиле коня. Она считала себя виноватой: зачем не села верхом, а вела в поводу? Но лить слезы было некогда. Прибыл унтер-офицер с приказом препроводить улана Дурова к генералу Каховскому в штаб. Надежда сдала в эскадрон свою новую лошадь, седло, пику, саблю, пистолеты, простилась с могилой Алкида и покинула полк. В штабе она поняла, что генерал Каховский знал о ней более, чем выказал при встрече. Не прояснив ничего, он со своим адъютантом отправил Надежду к главнокомандующему Буксгевдену. Пришлось Надежде заехать в свой полк и вновь получить коня и оружие. В Витебске она пять дней ожидала приема. Граф Буксгевден ласково говорил с “уланом Дуровым” и объявил, что посылает его в Петербург к самому государю. Но служба продолжилась. С самого начала кампании 1812 года Н. А. Дурова состояла офицером в другом уланском полку. Перед этим побыла в ординарцах у генералов Милорадовича, Коновницына... Полк отступал вместе с армией вглубь России, уланы участвовали в мелких стычках, затем в больших сражениях под Смоленском и при Бородино. На передовой линии, занятой полком при Бородино, Надежда ужасно мерзла. Еще не кончился август, но дул свирепый холодный северный ветер. Шинель Надежду совсем не согревала. Ночевали в продуваемых шалашах. Ветер свирепствовал и 24 августа, когда полк занял место в боевых порядках, и 26 августа, в день главной битвы. В том аду Надежда едва не оглохла от рева французских и русских орудий. Визжали и свистели пули, градом осыпавшие улан. Эскадрон несколько раз срывался в атаку и откатывался. У Надежды не было перчаток, а в атаках приходилось вынимать из ножен саблю и держать ее голой рукой на встречном ветру. В душе как всегда не было ни страха, ни робости, но северный ветер истязал Надежду. В сражении она думала об одном: как бы согреться и вновь почувствовать свои руки и ноги. Увы, желание это исполнилось, когда Надежду контузило пролетевшим ядром. Вахмистр не дал ей упасть с лошади и отвел за строй. Левая нога на глазах распухала и чернела, боль сделалась нестерпимой. Но Надежда, столько раз побывавшая в схватках и битвах, не желала уступать этой боли. Она ни разу не получала контузий и полагала, что контузия — не ранение. Не увидев крови на своей ноге, Дурова вернулась в строй. Уланы до ночи выдерживали огонь неприятеля. Весь день не сходившая с лошади Дурова вконец обессилела и сказала ротмистру, что не может держаться в седле. Впервые за шесть лет воинской службы Н. А. Дурова добровольно отправилась в прежде столь презираемый ею обоз. Нога разрывалась от боли, холод проникал до костей. Село Бородино было переполнено ранеными солдатами и офицерами. Дурова вошла в темную избу, забитую людьми, через силу взобралась на теплую печь и, кого-то тесня, улеглась на краю во всей амуниции, не сняла даже каску. Очнулась на заре, вышла во двор. Боль в ноге стала непереносимой. Сдерживая слезы, Надежда взобралась в седло, но проехав с полверсты, решила сойти и лечь в поле: будь что будет... К счастью, сопровождавший ее улан увидел вдали телегу, реквизировал ее, уложил Надежду на солому, взял ее коня на повод. Вот так Дурова въехала в Вагенбург. Там ее встретили добрые старые друзья, гостеприимный шалаш, теплый тулуп, стакан горячего чаю, а может что и покрепче. В полк она вернулась через два дня, приведя заодно два десятка улан в пополнение своему эскадрону. Армия, между тем, медленно отступала к Москве. В Москве Надежда Андреевна раздобыла теплую куртку. Самостоятельно добираясь оттуда до главной квартиры армии, она едва не попала в плен к французам. Были и еще приключения. Так, ездя на клячах, какие попадались, несколько дней она отыскивала свою лошадь в неразберихе общего отступления. Затем повздорила с полковым командиром, незаслуженно ее оскорбившим. Наконец, прорвалась к самому Кутузову. Вот извлечение из “Записок”: “— Что тебе надобно, друг мой? — спросил Кутузов... — Я желал бы иметь счастие быть вашим ординарцем во все продолжение кампании и приехал просить вас об этой милости...” Таков был разговор или нет, но факт, что, во-первых, тайна ее в ставке Кутузова была раскрыта, а во-вторых, Н. А. Дурова под именем “Александров” сделалась одним из нескольких ординарцев главнокомандующего. Несмотря на терзавшую ее лихорадку и последствия контузии, она отлично исполняла свои обязанности: носилась с донесениями и приказами между полками, от одного крыла армии до другого, при этом иногда едва удерживаясь в седле. Узнав это, Кутузов отправил ее домой в отпуск, подлечиться. Отец встретил Надежду со слезами. Он смеялся и плакал, рассматривая ее простреленную и прожженную шинель. Когда Надежда вполне оправилась и засобиралась обратно в армию, отец согласился отпустить с ней и своего младшего сына, ее брата. Штаб-ротмистр, Георгиевский кавалер Александров, он же Н. А. Дурова, вышел в отставку в 1816 году. Около трех лет Надежда Андреевна жила в Петербурге в доме своего дяди. Недолго погостила она и у родственников в Малороссии. После вернулась в Сарапул, а в 1826 году поселилась у своего брата, назначенного в Елабугу городничим. Все эти годы она писала романы, повести, рассказы и мемуары. В 1836 году Дурова отправилась в Петербург, чтобы издать “Записки кавалерист-девицы”. Она уже познакомилась по переписке с несколькими известными литераторами, вскоре узнала и влиятельных журнальных деятелей. В следующие пять лет — с 1836 по 1840 год, кроме “Записок” увидели свет многие произведения Дуровой. Их печатали “Современник”, “Библиотека для чтения”, “Отечественные записки” и другие крупные столичные журналы. Вышли несколько ее книг, четыре тома повестей и рассказов. Но все же именно “Записки” сделали Дуровой имя и славу одной из первых писательниц России. Когда в “Современнике” появился отрывок из этой автобиографической книги, В. Г. Белинский решил было, что автор публикации — Пушкин. В рецензии он написал: “Если это мистификация, то признаемся, очень мастерская... Если подлинные записки, то занимательные и увлекательные до невероятности”. В сознании многих поколений читателей образ героини “Записок” неотделим от образа автора. Критики полагают, что сделанные Дуровой описания военных действий в чем-то предвосхитили батальные сцены в “Войне и мире” Л. Н. Толстого. В середине тридцатых годов прошлого века Н. А. Дурова стала очень популярной в Санкт-Петербурге. О ней говорил свет, ее наперебой приглашали. Она простодушно верила в искренность комплиментов. И зря. Свет переменчив, скоро пришло одиночество, и Дурова уехала к себе в Елабугу. Последний раз ей пришлось побывать в Петербурге в 1840—1841 годах. Дурова хорошо прижилась в Елабуге, на Московской улице, в одноэтажном трехоконном домике против каланчи. В городе ее называли “барин, его благородие Александр Александрович Александров”. Она носила мужское платье: черный сюртук, серые с лампасами брюки, заправленные в сапоги. Гуляла она в любую погоду. Бывало, как бы ненароком на ее пути возникали мальчишки с котятами и щенками. Тут разыгрывалась типичная сценка: “Куда?” — строго спрашивал “барин”. Мальчишки рапортовали: “Топить!” Дурова отбирала животных, несла домой, там их принимал старый слуга. Он как-то регулировал численность кошек и собак, но в доме все равно всегда их было полно. Биографы констатируют, что в Елабуге Дурова совсем перестала писать. Как отрезало. Даже дневников не вела. Зато не чуралась женского рукоделия: вышивали бисером, а еще рисовала. По рассказам, старость не согнула Дурову. На восьмом десятке она ходила упруго, не задыхаясь. Скончалась Н.А. Дурова на восемьдесят третьем году, и хоронили ее с воинскими почестями. На Троицком кладбище Елабуги памятник Дуровой установили в самом начале прошлого века, а в 1962 году мраморный бюст кавалерист-девицы появился и в городском парке.