Жизнь и любовь Айседоры Дункан

   В ее бурной жизни было много мужчин — юных и пожилых, холостых и женатых, красивых и уродливых, богатых и бедных... Утверждая, что она — принципиальная противница браков, знаменитая американская танцовщица Айседора Дункан расставалась с любимыми довольно легко. И только завладев Сергеем Есениным, вдруг почувствовала, что в ней проснулся могучий инстинкт собственницы.

Шел к завершению 1921 год, когда в мастерской одного из московских художников встретились две знаменитости — поэт Сергей Есенин и американская танцовщица Айседора Дункан, приглашенная в Россию наркомом просвещения Луначарским. Поэт не знал иных языков, кроме русского; танцовщица, помимо родного английского, знала и другие, но только не русский. И для многих их общих знакомых стало загадкой: как же они сумели, разговаривая наедине, без переводчика, решить, что, поскольку отныне они не могут жить друг без друга, надо непременно поселиться в одной квартире?

Айседора была величественной женщиной со светло-бронзовыми волосами. Одетая в длинный красный хитон, а поверх — в меховое манто, осанкой она походила на королеву. Правда, кажется, стеснялась, что на 15 лет старше Сергея, из-за чего, собираясь с Есениным в загс, попросила приятеля исправить в паспорте цифры. Тот подчистил, поработал тушью. Вместо 1878 получилось 1884. Впрочем, красивая, стройная, подвижная, она на столько и выглядела. Даже, пожалуй, моложе.

Любопытно — круг ее любовных страстей начинался с поэта, поэтом же и замкнулся. Конечно, были увлечения и до того. Так, в одиннадцать лет она с детской настойчивостью преследовала некоего Вернона, служащего аптекарского склада, и тот, напуганный ее чувством, объявил, что помолвлен и скоро женится. Потом возникло романтическое увлечение чикагским художником Иваном Мироцким, отмеченным копной рыжих курчавых полос и... безденежьем. Они гуляли по лесу, и Айседора буквально заставила Мироцкого поцеловать ее. После чего он, как человек благородный, предложил девушке выйти за него замуж. Хотя и был женат.

Да, великая танцовщица никогда не входила в число тех, кто ждет милостей от природы. В детстве именно ее посылала мать за котлетами к мяснику, который при виде соблазнительной очаровашки выбирал самый лучший товар. Позже, когда она начала выступать с придуманными ею танцами в великосветских салонах, обошла жен нью-йоркских миллионеров и “на голубом глазу” выцыганила у них несколько сот долларов, чтобы с матерью, братом и сестрой добраться на грузовом судне до Лондона. В Лондоне она повела их в одну из лучших гостиниц, соврала полусонному ночному портье, будто они только-только прибыли поездом из Ливерпуля, вот-вот сюда доставят их багаж, пока же пусть портье выделит им номер и распорядится подать завтрак. Между тем у них не было ни гроша. Выспавшись в роскошных постелях, семья по сигналу Айседоры незаметно улизнула.

Авантюрные задатки и впоследствии не раз выручали будущую звезду. И тут в ее жизнь вторгся молодой поэт с нежным голосом — Дуглас Эйнслай. Каждый вечер он появлялся и долгой декламацией стихов склонял в сон бдительную мать Айседоры. Едва та засыпала, поэт кидался к предмету обожания. Правда, одновременно “предмет” пылко привязался к 50-летнему художнику Чарльзу Галле. Поэт, явно подозревая что-то, обижался, упрекал: он, мол, не может уразуметь, почему Айседора проводит столько времени с каким-то старцем. Ревновал и художник: “Ну что умная девушка находит в этих щеголях?” Она же была вполне довольна обоими и любила их одинаково.

Однако все когда-нибудь кончается. Галле, с которым Айседора чувствовала себя совершенно счастливой (но уже в Париже), должен был отправиться домой и, прощаясь, познакомил ее со своим племянником Чарльзом Нуффларом, человеком пресыщенным и тем не менее пленившимся американкой. Нуффлар пал к ее ногам, и они были неразлучны, пока пылкий племянник не привел к Айседоре, на свою беду, писателя Андрэ Боне — низкорослого бледнолицего очкарика, к тому же жирного и с маленькими глазами. На сей раз пала Айседора. “Я всегда жила больше рассудком, — признавалась она потом в книге “Моя жизнь”, — многочисленные любовные приключения, руководимые рассудком, мне совершенно так же дороги, как и сердечные”. Андрэ Боне — тот самый случай. Он был умен, напичкан знаниями, чем откровенно покорил американку. В один из вечеров она пригласила Боне в гости, предварительно выпроводив домашних и еще днем купив шампанского. Расставила цветы, достала два фужера, надела прозрачную тунику, вплела в волосы розу. Она танцевала перед Боне, и ее танец мог бы возбудить даже мертвого. Однако не Боне, который довольно быстро ретировался. Судя по догадкам, женщины его не интересовали, им владели те же пристрастия, что и Оскаром Уайльдом, накануне за гомосексуализм посаженным в тюрьму. Ах, как огорчилась Айседора! Ведь буквально накануне она прогнала великого скульптора Родена, которого привезла к себе. И танцевала так же зажигательно. Потом, вспоминала Дункан, “его руки заскользили по моей шее, груди, по бедрам, по обнаженным коленям... Он начал мять мое тело, словно оно было из глины. Он излучал жар, опалявший и разжигавший меня. Меня охватило желание покориться ему всем существом. Но... остановил испуг. Как жаль!”

К тому времени она уже была признана величайшей танцовщицей. Айседора придумывала свои танцы, и это было нечто, прежде не существовавшее, — новое слово в искусстве, положенное на музыку непременно великих композиторов. То, что видели зрители, в первые минуты казалось ошеломляющим нарушением канонов, затем же гипнотическое действо подчиняло себе, повергая в восторг. Ибо она танцевала к тому же практически обнаженной, ее роскошные формы едва скрывала прозрачная туника.

И вот ей предложили контракт на первую (и не последнюю) поездку в Россию. Здесь среди новых знакомых оказался и Станиславский, на которого она повела решительную атаку. Однажды притянула его голову и поцеловала в губы. И получила ответный поцелуй. Попыталась привлечь его ближе, а он отпрянул и недоуменно спросил: “Но что мы станем делать с ребенком?” — “С каким ребенком?” — “Да, разумеется, с нашим ребенком...” Айседора от этой серьезности рассмеялась, хотя была раздосадована, даже рассержена. Однако своих атак не прекратила. Но добилась лишь нескольких поцелуев — Станиславский больше не рисковал заходить к ней после спектакля.

Между тем ребенок, появления которого опасался добродетельный Станиславский и которого скорее всего тайно жаждала раскрепощенная, не признающая никаких условностей Айседора, родился. Отцом признал себя гениальный, по мнению современников, театральный режиссер и художник Крэг. Однажды он пришел на ее спектакль в Берлине, уселся в первом ряду. Она танцевала в белой тунике, не столько скрывавшей, сколько обнажавшей ее прелести. И как танцевала! Могла, например, сказать пианисту: “Сыграйте-ка похоронный марш Шопена, я его еще ни разу не танцевала”. И исполняла тут же сымпровизированный танец, доводя потрясенную публику до слез, до истерики.

И Крэг похитил ее. Две недели они провели на черном, навощенном полу его студии, усыпанном лепестками искусственных роз, — в помещении не было ни дивана, ни кресел. Внезапным этим исчезновением были сорваны концерты, поднята на ноги полиция, встревожены зрители, раскупившие билеты. “Мисс Айседора Дункан серьезно заболела воспалением миндалевидных желез”, — известили газеты. Чопорные дамы, разнюхав истинную причину “болезни” звезды, возмущенно загалдели: “У нее весьма смутные представления о морали!” Они опоздали — Айседора стала матерью.

А потом неожиданно, словно ниоткуда, возник богатый красавец Пим, важнейшей житейской заботой которого было коллекционирование табакерок XVIII века. Он сопровождал ее в новой поездке по России, ежечасно меняя костюмы и галстуки. Его вытеснил (при возвращении в Париж) высокий и белокурый бородач-миллионер, и очень кстати — Айседора испытывала материальные затруднения: деньги, заработанные концертами, быстро “съедали” две созданные ею в России школы танца. Ведь воспитанников школ нужно было кормить, одевать, учить... Сорок мальчишек и девчонок, собранных Дункан в классы, требовали больших расходов. И тут робко стучится в дверь восхищенный, донельзя влюбленный поклонник, готовый выложить любые суммы.

Миллионер окружил ее роскошью: вилла, яхта, путешествия, отданные в распоряжение Айседоры сверкающие автомобили, драгоценности, щедрое финансирование очередных гастролей в России... И — внезапное удивление истовой почитательницы таланта актрисы, ворвавшейся в антракте в ее грим-уборную:

— Мисс Дункан, ваша беременность видна из первого ряда!

Чрезвычайно довольный миллионер назвал очередного новорожденного Патриком.

Малейшие ее капризы становились законом. Однажды для репетиций ей прислали пианиста, которого она терпеть не могла — его внешность вызывала в Айседоре физическое отвращение. И надо ж такому случиться — при резком повороте автомобиля танцовщицу кинуло на ненавистного музыканта и... "Я внезапно ощутила, как все мое существо запылало, будто ворох зажженной соломы. Всю дорогу я не сводила с него взгляда в состоянии, близком к исступлению. Когда мы вошли в подъезд, он взял меня за руку и тихонько увлек за ширмы в бальном зале. Неистовая неприязнь породила такую же неистовую любовь”.

За пианистом последовал поэт Габриэле д'Аннунцио. И еще поэт Анри Батайль. Периодически длилась ее связь и с богачом Пимом. Он уходил и возвращался, как это было после январских, 1913 года, очередных гастролей Айседоры в России. Следствием ли очередного примирения был третий ребенок Айседоры или результатом короткой, но бурной связи с молодым итальянским скульптором, встреченным на морском курорте? В автобиографической книге, изданной в 1950 году в Москве, Дункан об этом умалчивает.

К несчастью, первые двое детей Айседоры погибли в автокатастрофе, сразу после рождения умер и последний малыш.

Потому, наверное, и к Сергею Есенину она относилась как к сыну. Они женились дважды — сначала в России, потом — за границей, где вновь с успехом выступала Дункан. Там она не отпускала поэта ни на шаг, ревниво оберегая от постороннего влияния. Как-то в Берлине Есенин удрал-таки с приятелем. Разгневанная супруга через четыре дня поисков обнаружила их в частном пансионе, хлыстом перебила в нем все, что можно было разгромить, и уволокла Есенина прямо в пижаме...

Попытки убежать он предпринимал и после, в Москве. Их близкие друзья не сомневались: Есенин и Дункан любили друг друга. Но сколько странностей вобрала их любовь! Он порой откровенничал зло, колюче: “Пристала. Липнет, как патока!” И сразу же добавлял: “А знаешь, она баба добрая. Чудная только какая-то. Не пойму ее”. По-детски радовался подаренным Айседорой золотым часам (у него не было часов), а в минуту ссоры с силой хрястнул их об пол и не без удовольствия наблюдал, как она поднимает выпавший из часов ее фотопортрет. Заставлял ее пить вместе с ним и, если сопротивлялась, промелькнуло в одном из воспоминаний, поколачивал. В парижском отеле, где Айседора давала концерт, собравший сливки общества, Сергей напился до потери контроля над собой и принялся вытворять такое буйство, что она сама вызвала полицию, а та определила Есенина в дом умалишенных. Откуда он через три дня был выписан — врачи не обнаружили повода для заключения русского поэта в смирительную рубашку. Она встретила его, и он, кажется, впервые глянул на нее другими глазами: пожилая, отяжелевшая, с красным некрасивым лицом, окутанная платьем кирпичного цвета... Когда она плясала, он, сидя за столом, пил вино и, краем глаза посматривая на нее, морщился. Врачи рекомендовали ей поехать на курорт, в Кисловодск. Решили: поедут вместе, — однако он, лишь день назад страшно переживавший в связи с болезнью жены и вроде бы не находивший оттого себе места, воспользовался подвернувшейся возможностью остаться и был необыкновенно доволен. Улыбался, когда ему в глаза говорили: женился на богатой старухе! И с горечью сообщал из-за границы: “Изидора прекраснейшая женщина, но врет не хуже Ваньки. Все ее банки и замки, о которых она нам пела в России, — вздор. Сидим без копеечки...”

Жизнь их явно не задавалась. История последней любви танцовщицы, как обычно, закончилась разрывом, после которого Айседора, хранившая в сердце нежность ко всем, кого любила прежде, не сказала о недавнем муже ни единого дурного слова. “Между мной и Есениным никогда не было ссор, — писала она в парижские газеты, узнав о самоубийстве поэта в ночь на 23 декабря 1925 года. — Я оплакиваю его смерть с болью и отчаянием”.

Ей и самой оставалось жить недолго. Осенью 1927 года, рассказывает один из мемуаристов, обмотав шею длинным пурпурным шарфом с вытканными на нем солнечной птицей и лазоревыми цветами, она села в свой небольшой гоночный автомобиль и поехала. Закинутый за спину шарф сперва, трепеща, летел за нею. Потом, при торможении, порхнул вниз, попал в колесо, намотался на него и, с силой выдернув за шею Айседору Дункан из мчавшейся машины на мостовую, потащил ее, задушенную, за собой...