«Я всегда за кого-то прошу»: интервью с журналисткой, писательницей и членом СПЧ Евой Меркачёвой

Кто поможет, если человека несправедливо изолировали от внешнего мира и поместили в СИЗО или колонию. Куда жаловаться, если, оказавшись за колючей проволокой, совершают преступление против тебя.

Наша героиня - единственный на сегодняшний день журналист, объехавший все семь колоний для пожизненно осужденных. Она помнит каждого спасенного человека и не выделяет кого-то одного: важны все.

Сайт «Страсти» пообщался с членом Совета при президенте РФ по развитию гражданского общества и правам человека, журналисткой, автором книг, посвященных российской пенитенциарной системе и преступности, Евой Меркачёвой. О том, как она пришла к правозащитной деятельности, о значимых историях в карьере, экспериментах с йогой, о страхе за жизнь после истории с VIP-камерами читайте в нашем интервью.

Ева, вы является правозащитником, членом СПЧ. Когда поняли, что хотите помогать людям, оказавшимся в СИЗО или колониях? Почему выбрали такое направление для деятельности? Как пришли к этому?

Так получилось, что моя правозащитная деятельность выросла из журналистской. Я писала очень много расследований. Когда поступала на журфак, одновременно подала документы в институт МВД, потому что хотела стать следователем, а потом судьей. Но так получилось, что в итоге выбрала журфак МГУ, потому что мне было удобнее жить в Москве и работать как журналист.

И я не пожалела, потому что журналист может быть полноценным расследователем. Более того, некоторые мои материалы потом использовали следователи. И были случаи, когда по горячим следам я узнавала больше информации, чем оперативники, которые выезжали на место. Они многое черпали из моих текстов. Так вот, проводя расследование, я пришла к теме тюрьмы.

Так уж получается, что те преступники, которые были пойманы, уже сидят в тюрьме. Те, которые не пойманы, по ним плачет тюрьма. Ну а есть невинные, несчастные люди, которые оказались за решеткой и просят восстановить их доброе и честное имя. И все это про тюрьму. Когда я стала писать на данную тему, еще не знала, что есть возможность быть там в качестве наблюдателя и правозащитника. Спустя какое-то время мне рассказали про Институт общественных наблюдательных комиссий, куда можно попасть, получить специальный мандат и с ним посещать все места принудительного содержания в пределах региона. Это и ИВС (изолятор временного содержания – прим. «Страсти», предназначен для содержания под стражей лиц, задержанных по подозрению в совершении преступлений), и спецприемники (пенитенциарное учреждение для содержания лиц, приговорённых к административному аресту, прим. «Страсти»), и СИЗО (следственный изолятор, прим. «Страсти», учреждение, в котором содержат подозреваемых и обвиняемых, если суд решил заключить их под стражу), и колонии, и так далее. В Москве есть все, кроме колоний. Сейчас, правда, уже есть колония-поселение, она расположена в Зеленограде, который присоединили к столице.

Я стала посещать перечисленные места, и увидела, что там происходит. Для меня было совершенно очевидно: какое бы злодеяние человек не совершил, если он находится в пыточных условиях, то против него самого совершается преступление.

И многое меня потрясло. Удивили те вещи, которые, наверное, были привычны для тюремщиков, но для гражданского человека стали настоящим шоком. Например, то, что в камерах спят по очереди. Или то, что там находятся парализованные люди, которые не могут шевелиться, и никакого ухода за ними не осуществляется. Меня потрясло, что в принципе еще до приговора, то есть на стадии, пока идет следствие и человек еще не признан виновным, в СИЗО помещаются люди с тяжелыми болезнями, которые автоматически лишаются возможности лечения, то есть спасения своей жизни.

Невиновного человека могли закрыть в СИЗО на несколько лет, а если он умирающий, то просто медленно наблюдали за тем, как он уходит из жизни. Причем следователь делал это совершенно осознанно. Он при этом сам мог не появляться в СИЗО. В начале моей правозащитной деятельности были случаи, когда следователь не приходил целый год. И заключенные объявляли голодовку, требования которой заключались только в том, чтобы следователь просто появился, допросил и провел какое-то следственное действие. А так, получается, он закрыл человека, оставил в жутких условиях, и суд, прокурор с этим согласились.

Мне очень хотелось обо всем рассказать. И с одной только целью - чтобы все поменялось. Тогда было, конечно, посвободнее: прислушивались, реагировали на материалы. Очень многое удалось сделать. Сейчас я смотрю на то, что было сделано, и мне кажется это фантастичным. Но, действительно, по итогам моих журналистских материалов проводились совещания, завозились медикаменты, решались проблемы с врачами, переставали бить людей. И мы пришли к тому, что их в целом перестали бить в московских СИЗО. Только сейчас стали вновь появляться подобные сообщения, а так в Москве не было избиений. Помимо этого, много всего хорошего удалось сделать.

Как на вас смотрели, когда начинали, и как воспринимают сейчас? Не мешает пол? Вообще женщинам, наверняка, сложнее. Как смогли выйти из стереотипов?

Как смотрели? С подозрением. Честно говоря, когда я пришла в ОНК (Общественная наблюдательная комиссия по защите прав человека в местах принудительного содержания – прим.), там были очень разные люди. И на нас смотрели, как на засланцев. Было непонятно, кто мы и откуда, зачем ходим по этим жутким камерам. Наверное, тюремщики думали, что «вынюхиваем», ищем нарушения (которых на самом деле было много) с какой-то своей целью. Не всем им верилось, что есть просто неравнодушные люди.

Мне казалось, что чувствовалась разница между мной и некоторыми другими членами ОНК. Я была в паре с разными правозащитниками. По закону об ОНК, можно мониторить тюрьму минимум вдвоем. То есть нас может быть трое, четверо, но двое как минимум. И часто моим напарником мог быть совершенно неожиданный человек.

Было любопытно, когда я мониторила тюрьму с очень пожилой женщиной. Ей, по-моему, было 80 лет. Насколько знаю, она еще жива. Напарница очень медленно ходила и всегда с собой возила тележку на колесиках. И мы с ней такую, наверное, забавную пару составляли. Мне все время хотелось схватить ее на руки, принести поскорее в камеру, поставить, поторопить. Я ведь все это делаю очень быстро. Я стремительная, а она очень медленная, я пытаюсь вникнуть, а она в силу возраста, особенностей мышления, не могла этого сделать и просто всех жалела. И вот я пытаюсь разобраться, что же произошло, а она просто причитает "ах, миленькие, ах, бедненькие". Начальник одного из СИЗО воскликнул, глядя на нас: «Какие же вы все разные!».

Некоторые сотрудники говорили, что не надо ходить на каблуках, в платьях и юбках. А я считала, что должна ходить ровно так, как в обычной жизни. И все это домыслы, что кто-то из мужчин может наброситься или что-то такое сделать. В моей правозащитной деятельности ни разу подобного не происходило. Никогда не было угрозы жизни, хотя мы заходили в камеры к самым тяжелым преступникам, к отъявленным злодеям. Даже они понимали, что правозащитники — это люди, которые невиновны в их задержании и аресте и в целом приходят с какой-то миссией.

Чтобы выйти из стереотипов, просто делала свое дело. Я очень часто ездила в СИЗО прямо с работы. Когда я проводила очередное собственное расследование, мог раздаться звонок от какого-нибудь адвоката или от родственника заключенного (мой номер телефона висел прямо в камерах). И если во время звонка говорят, что это очень срочно, человек умирает, или его избили, то я, бросая все, еду в учреждение, по дороге ищу напарника. И я в чем была, в том и ехала.

В итоге заключенные на меня смотрели обычно с интересом, особенно если я была одета во что-то очень элегантное. Потом все говорили, что это глоток свежего воздуха, глоток воли. Поскольку обычно кто приходит в камеры? Это сотрудники, прокуроры, которые одеты по форме. Только адвокаты могут быть частичкой внешнего мира, но и они тоже одеваются в костюмы и посещают в довольно строгом образе. А тут правозащитники, которые могут сорваться откуда угодно и быть одеты как угодно.

Помню, как однажды в «Лефортово» (СИЗО в Москве – прим. «Страсти») я зашла в камеру к женщинам, которых потом помиловал президент России Владимир Путин. Они тогда очень боялись, ничего не рассказывали. И когда освободились, одна из них мне позвонила и поблагодарила за все. И сказала мне: «Вы знаете, Ева Михайловна, когда вы ушли, мы так долго нюхали воздух, потому что пахло духами, свободой, и мы запомнили запах этих духов на всю жизнь».

Сами душиться они не могут, духи запрещены. И пришла я, естественно, специально перед СИЗО я не душилась. Но, видимо, с утра, как обычно, нанесла духи, и они их очень остро почувствовали в этой атмосфере, где практически нет никаких запахов. И то, что они вспоминали потом эти духи, для меня показало важность быть самой собой, когда идешь в эти темные места.

Вы объехали все семь существующих в России колоний для пожизненно осужденных. Не было страшно? Что оставило самое тяжелое впечатление? Первые эмоции от поездок и впечатления сейчас разные?

Я, действительно, объехала семь колоний и стала первым и, может быть, последним журналистом, по крайней мере, тем единственным, кто в короткое время посетил сразу семь и смог составить картину, что они собой представляют. И первая колония, как мне думалось, самая суровая. И, наверное, она произвела самое мрачное впечатление. Почему? Потому что это был поселок Харп - край вечной мерзлоты. До него очень долго добираться: сначала до Салехарда на самолете, потом какое-то время ехать, переправляться на судне с воздушной подушкой и снова ехать. В поселке Харп в основном живут только сотрудники колонии, там очень мрачная атмосфера.

Помню, поселили в гостиницу, где я была единственным постояльцем, и на ночь меня закрыли в отеле на ключ. И это было достаточно мрачно. Я провела там два дня. Одним из первых, с кем общалась, был «Битцевский маньяк» Александр Пичушкин (российский серийный убийца, совершивший не менее 49 преступлений в московском Битцевском парке и его окрестностях – прим. «Страсти»), который рассказывал мне о том, как он убивал и что сейчас мечтает продолжить убивать, насиловать. Я слушала и думала: с одной стороны, как хорошо, что он здесь, на краю земли. Но, с другой стороны, было немного жутковато от мысли о том, сколько таких людей могут в целом по земле ходить.

Я анализировала, чем могла бы помочь обществу, государству, науке после того, как объеду эти колонии, побеседую со многими известными маньяками, террористами, убийцами. Думала, как сделать, чтобы таких людей можно было заранее вычислять и заниматься профилактикой страшных преступлений, которые они совершают. Я убедилась, что большинство из них — это психически нездоровые люди с повышенным уровнем агрессии и жестокости, у которых сильно разрушена личность. Все они признаны вменяемыми, раз находятся в колонии для пожизненно осужденных, а не в психиатрической больнице закрытого типа. Однако это не означает, что у них нет психической болезни и пограничного состояния.

Отдельная история - общение с террористами, здесь есть очень важный и тяжелый момент. В первой колонии я общалась с единственным выжившим террористом, который захватил школу Беслана, где погибли почти двести детей... Думала, когда его приведут, увижу какого-то бессердечного монстра. Но я увидела обычного человека. И было очень страшно слышать историю о том, как он радикализировался и не понимал, на что идет. Беседа с каждым таким осужденным затрагивает очень много философских тем.

Все колонии разные, и было интересно их изучать. Я бы отдельно отметила колонию «Вологодский пятак», которая располагается на острове, где когда-то был монастырь. В отличие от Харпа, там иная атмосфера, она накладывает отпечаток на то, что в ней происходит.

Когда заходишь туда, понимаешь, что это святое место. Камеры осужденных – это бывшие кельи монахов. В них остались фрески, штукатурка в некоторых местах отпадаешь, и видны лики святых людей.

Так случилось, что, когда я приехала в колонию, пришло письмо от одного из митрополитов, который просил разыскать на ее территории захороненные мощи святого. Намоленное место стало пристанищем для самых страшных преступников. Это вскрыло глубинный слой природы человека: почему одни становятся святыми, другие – монстрами, почему одни спасают, другие убивают, где та грань, после которой человек может перейти на одну или другую сторону и могут ли те, кто оказался монстрами, стать настолько просветленными, чтобы Бог их простил. В колонии я искала ответы на эти вопросы.

Там я встретила заключенного, который несмотря на то, что убил огромное количество людей, искренне раскаялся. Это было настоящее раскаяние. Бог явил чудо. В интервью со мной он рассказал о своей мечте. Когда я опубликовала интервью, его мечта сбылась, хотя это казалось невероятным. Интервью прочитала бывшая следовательница, она ему написала. Случилось то, о чем он мечтал.

Там же я увидела несколько осужденных, которые рисовали лики святых людей. Их благословили на эту художественную работу. То, что у них получалось, было удивительно, это особое мастерство. И сами они были просветленные. И казалось: как человек может перейти за одну короткую жизнь с темной стороны, где грабил, убивал, на сторону, где он просыпается с молитвой и благодарностью к Богу, где он видит эти лики, которые к нему спускаются, и общается с ангелами.

В то же время я видела тех, кто не получил никакого прощения и сам себя не простил, кто рассказывает о том, что в этом святом месте на них нападают демоны, каждый день их терзают по ночам, как они видят везде кровь.

Это удивительнейшая история, которая, мне кажется, должна быть когда-нибудь экранизирована. Про то, как одно место может стать для кого-то раем, а для другого адом.

Вы чуткая, внимательная женщина, мама двоих детей, умеете отстоять собственное мнение, к нему прислушиваются, и с вашим появлением пенитенциарная система в России изменилась в лучшую сторону. Вы были инициатором новшеств в СИЗО, хотя в одном интервью говорили, что в колониях не особо идут на какие-либо нововведения. Расскажите, как улучшилась жизнь российских заключенных?

Очень многое изменилось. Раньше огромное количество людей были без спальных мест. Спали на полу, плели гамаки и на них лежали по очереди. Это было очень мрачно: кругом крысы, тараканы, отвратительная еда, запах кислых щей, которыми пропитались все стены СИЗО (он, мне кажется, до сих пор в памяти у многих, кто был в то время в этих учреждениях). Это были тяжелые периоды.

Но тюрьма менялась, и мы видели, как ремонтируются камеры, как потихоньку стали запрещать «стаканы». «Стаканы» — это ниши в стене, куда человека ставят стоя и закрывают. Это как гроб только стоячий и с дверцей. Мы говорили, что невозможно содержать людей в таких штуках. Это не только не соответствует принципам гуманности, но и является преступлением.

Благодаря тому, что мы обращали внимание на еду, увеличивались и порции, и качество пищи. Наконец-то она становилась нормальной. Мы «побороли» кислые щи, сушеную картошку – отвратительную, черную, гнилую, которую не возможно было есть. На наших глазах стали появляться интернет-магазины, можно было заказывать пищу и даже комплексное питание, которое доставлялось заключенному прямо в камеру. И до сих пор все это работает. Это большое счастье.

Мы видели, как развивается система коммуникации, в большинстве колоний и СИЗО появились электронные письма - то, чего никогда раньше не было, и мечтать об этом не приходилось. Сейчас родственники заключенных, отправив письмо, могут проследить его путь. Придет оповещение, прочитал ли письмо цензор, вручил ли он послание и будет ли ответ. Это крайне важно. На самом деле изменений много.

Но я понимаю, что есть вещи, которые требуют постоянного надзора и контроля со стороны общества. Это, в первую очередь, медицина и применение недозволенных методов. Низкое качество медицины, вызванное нехваткой медиков и лекарств, сказывается на заключенных. Но самое главное, это, конечно, аресты тяжелобольных людей, которых, в принципе, быть не должно. Ну и недозволенные методы: иногда сотрудники СИЗО и колонии почему-то считают, что должны помогать следствию в раскрытии старых и новых преступлений, и начинают помещать человека в недозволенные условия, вести с ним какие-то беседы. Технический прогресс не искоренит все это. Нужен неустанный, неусыпный надзор.

В 2018 году вы запустили экспериментальный проект занятий йогой в московском СИЗО. Насколько нам известно, он закончился. Есть мысли сделать что-то подобное, продолжить эту практику?

Йога для заключенных – потрясающий эксперимент. Он продолжался несколько лет и проводился не только в женском СИЗО-6 (другое название – «Печатники», - прим. «Страсти»), но и в «Бутырке» (следственный изолятор в Москве – прим. «Страсти»). Мы планировали расширить его на максимальное количество изоляторов, в том числе в других регионах. Эксперимент включал занятия по йоге и цигун (китайская система упражнений – прим. «Страсти»). Занятие, проходившее во внутреннем дворике СИЗО-6, было историческим, поскольку на ковриках занимались и заключенные, и сотрудники. Их было практически не отличить: все занимались йогой и делали разные упражнения. Это была территория перемирия. Фотографии, которые до сих пор есть в интернете, показывают, что все мы люди. Так случилось, что кто-то сейчас в статусе подозреваемого, но мы люди. И не боимся не делить людей на сорта, на какие-то категории. Не боимся показать, что мы за человечность.

В «Бутырке» были занятия для наркозависимых - тех, кто совершил преступление по 228-й статье (незаконное приобретение, хранение, перевозка, переработка наркотических средств, психотропных веществ или их аналогов, - прим. «Страсти»). Некоторые из тех, кто приняли участие в эксперименте, потом продолжили заниматься и сказали, что не вернулись за решетку и не употребляют наркотики, именно потому, что йога показала им иной путь. Йога действительно дает состояние, когда можно обойтись без допинга.

Вы пробовали на себе электронный браслет, который надевают при избрании меры пресечения в виде домашнего ареста, и даже пытались его сломать. Кстати, получилось? Для чего был этот эксперимент? Еще что-то пробовали на себе из того, что касается жизни осужденных?

Да, я пробовала электронный браслет. В колонии для пожизненно осужденных даже надевала тюремную робу. Не знаю, зачем это сделала тогда. Сейчас бы такой опыт не повторила. Но, кстати, женщины в России, слава Богу, не наказываются пожизненным сроком. Такого для них не предусматривает Уголовный кодекс. Наверное, я хотела понять, что чувствуют эти люди, и правдиво сделать материал. Журналистский принцип «испробовать на себе» . Я многое хотела на себе испытать. Когда вела рубрику «Кремлевские тайны» в газете, кем только не «поработала» в Кремле. Условно поработала, разумеется. Я была в Кремле и дворником, и садовником (сажала розы), и часовщиком (заводила часы на Спасской башне). То есть я все пробовала на себе для того, чтобы это описать. Это очень старый, излюбленный прием у многих журналистов советской и даже царской эпохи. Он всегда работает.

Возвращаясь к электронному браслету, я хотела показать, что он довольно надежный, и его чаще надо применять вместо СИЗО. Вместо того, чтобы людей помещать в жуткие, строгие условия, давайте одевать на них браслет. И даже если человек сбежит, отрезав ремешок (а это можно достаточно легко сделать), он будет понимать всю ответственность, потому что после этого его однозначно отправят за решетку. Рано или поздно все равно поймают. И он навредит в первую очередь себе – это может отразиться потом даже на приговоре. Но самое главное, он должен понимать, что навредит всем остальным. Каждый раз при избрании кому-то меры пресечения тот же следователь может сказать, что был прецедент, когда кто-то сбежал из-под домашнего ареста, сломал браслет. Все это я хотела донести.

За всю вашу многолетнюю практику есть история, которая запомнилась больше остальных, произвела особое впечатление?

Каждый спасенный человек, кого освобождали из-под стражи, запомнился. Были ситуации более чудовищные, когда мы пытались вызволить парализованного человека, но тюремные врачи в ту пору доказывали, что он симулирует. Медики тыкали ноги иголками, думая, что он будет дергаться от боли. А он ничего не чувствовал, так как действительно был парализован. Врачи в итоге были вынуждены признать, что его должны освободить. Борьба за него, которая шла, — это целая история.

Или борьба за инвалида Антона Мамаева (колясочник, осужденный за разбой – прим. «Страсти»), которого я увидела. Он был свернутый в узел, тяжелый инвалид с детства. Недавно был другой инвалид с детства, у него тоже патология костей и суставов, он не ходит, передвигается на коляске. Его только отпустили из колонии в Тверской области. Я тоже за него боролась.

Все истории важные. И причем это могут быть люди разных национальностей, обвинявшиеся в любых преступлениях. Буквально несколько месяцев назад мне написал чеченец. Мы тогда думали, что он умрет: не приходил в сознание, лежал в больнице «Матросской тишины». Очень за него боролись. Когда освобождали по болезни, за ним приехала мама. Привезя его в Чечню, она сказала, что прогнозы неутешительные и сын не выживет. И тут он мне написал и сообщил, что выжил, у него есть дочь. Я сразу вспомнила всю эту борьбу. Он был одним «из».

Сказать, что это была самая яркая история, сложно. В момент, когда написал, она стала еще ярче, потому что выжил. И это некая победа света над тьмой тем более, что у освобожденного есть продолжение рода. Но, знаете, их так много.

Или, например, я очень переживала за колонию в Кировской области «Черный дятел», где начальником был Александр Бибик. Многие осужденные указывали на него как на главного мучителя, рассказывали жуткие, недопустимые истории. Это истории, которые за порогом понимания, что так может делать человек. Мне казалось, что Бибик никогда не покинет свое место, и все ужасы в колонии будут продолжаться. Но он ушел, и, насколько я знаю, с формулировкой «на пенсию». Как бы то ни было, его нет. И победа ли это, не знаю, но, по крайней мере, в этой колонии стало легче.

Когда я пишу про что-то плохое, всегда надеюсь, что после назначат проверку и хоть чуточку будет легче. Недавно я написала про одну колонию: поднялся большой шум, управление ФСИН этого региона даже подало судебный иск не меня. Но я регулярно получаю от адвокатов и осужденных, которые там находятся, сообщения о том, что стали бить меньше. «Стали бить меньше», конечно, ужасно звучит, потому что это значит, что бить продолжают. Но «стали бить меньше» — все равно большая радость. И за это мне стоило рисковать. Хотя еще неизвестно, чем закончится суд. Но бить никого не должны и не важно, какой он человек и что он совершил. Если мы посадили человека, изолировали его, то не должны совершать по отношению к нему те самые преступления, за которые получил наказание он. Иначе чем мы лучше его? Абсолютно ничем.

Какое самое громкое и важное дело вы бы назвали, в котором удалось добиться справедливого, на ваш взгляд, исхода?

Самое громкое и важное дело со справедливым исходом связано с ученым Александром Цветковым (его обвинили в серии убийств 20-летней давности, отсидел 300 дней в СИЗО по ошибке следствия – прим. «Страсти»). Я рассказала президенту о нем. Цветкова освободили, перед ним извинились. Это частная история.

В целом я выступаю планомерно против смертной казни и за гуманизацию. Каждый раз, когда есть возможность что-то сказать, я прошу о милосердии - помиловать, смягчить сроки. Каждый день я пишу ходатайства и поручительства за людей. И все это у меня в бесконечном режиме. И понимаю иногда, что это, по сути, бесполезно, но потом думаю, что для конкретного человека, может быть, в моменте это не бесполезно. Для него, возможно, важно, что кто-то согласен рискнуть и за него поручиться, готов протянуть руку помощи.

Иногда какая-то статья может спасти человеку жизнь. У нас произошла такая история с одним заключенным. Это был парень, который приехал в Москву поступать в вуз, он мечтал стать летчиком. Он грезил самолетами. Но около метро полицейские его остановили и подбросили наркотики. Я уверена в этом, так как читала дело. В итоге ему дали три года, это, что называется, ниже низшего. Есть анекдот, когда судья спрашивает: «Вы могли бы наказать невиновного?» Он сказал: «Ну что вы, я дал бы ему условно». Перефразирую: «я дал бы ему совсем мало». В случае с тем парнем дали действительно очень мало. Но для него это было все равно катастрофа. Это перечеркнутая карьера, невозможность стать пилотом. Он объявил голодовку с одной только целью - чтобы отменить незаконный приговор. Я понимала, что это невозможно, приговор не отменят, а подача апелляции, кассации займет много месяцев. Все эти месяцы голодать он не сможет и умрет. Он таял на наших глазах. Это было чудовищно смотреть на него каждый раз. Я ходила, убеждала. И в какой-то момент мы договорились, что если я расскажу его историю всему миру, напишу в газете, то он все-таки начнет есть. Я рассказала, написала. И он сдержал слово: начал потихонечку есть. Ему стали давать бульоны и пюре, чтобы вывести из голодовки. Парень отсидел этот срок, вернулся к себе домой. Насколько я знаю, его не покидает мысль поступить на авиатора. Важна ли эта история? Может быть, она была самой важной. Но каждая история важна, и нет никого ни хуже, ни лучше. Нет кого-то, кто более заслуживает милосердия, а кто-то менее. Мой коллега Андрей Бабушкин, с которым мы мониторили тюрьмы в последние годы, как раз мне это доказывал, что самый последний негодяй, возможно, – это самое большое для нас испытание, но нужно проявить милосердие и к нему.

Вы говорили, что в России после страха смерти на втором месте было тюремное заключение. Что именно боятся наши граждане: пыток, плохих условий содержания? Чем, как вы думаете, пугает российская колония?

Они боятся лишится права распоряжаться собой и своим временем. Боятся оказаться в среде, которая кажется неприемлемой, боятся пыток. Российская колония пугает своим бытом, непосильным трудом. У людей есть много страхов, связанных с тюрЬмой, и часть из них, как мне кажется, на генетическом уровне. Во времена ГУЛАГа у многих из них близкие оказались по «ту сторону».

В СИЗО есть парикмахер? Спортзал? Что еще предусмотрено для женщин, могут ли они поддерживать красоту? Откуда у Елены Блиновской красивые платья, пиджаки, в которых она появляется на судах? Вы говорили, что с Блиновской поступили «демонстративно жестоко». Другая блогер - Лерчек – избежала ареста. Почему, на ваш взгляд, с Блиновской поступили таким образом? Думаете, у нее есть риск получить реальный срок?

Все зависит от СИЗО, в одних есть парикмахер, в других нет. То же самое со спортзалом. В женском СИЗО Москвы есть парикмахерская, и там заключенные могут сделать маникюр, коррекцию бровей, массаж лица. Все это помогает поддерживать нормальный вид, особенно при выезде в суд. Это очень важно. Те женщины, которые приезжают из женского СИЗО Москвы в суд, нормально выглядят. Они выглядят как женщины. Если бы не было этой парикмахерской, я даже не представляю, в каком состоянии они бы туда попадали. Еще там проводили эксперимент: на каждом этаже в корпусах были чемоданчики красоты. В них входили фен, утюжки, чтобы женщины могли привести в порядок волосы накануне суда.

Пиджаки и платья можно передавать. Это не запрещено. Люди в СИЗО находятся в своей собственной одежде. Что касается Елены Блиновской, то поступили с ней, конечно, жестоко, потому что преступление экономическое. И могли не брать под стражу. Стоило избрать другую меру пресечения, не связанную с лишением свободы – у нее есть дети, она впервые привлекается, не рецидивистка. Выбрали, чтобы показать - таким образом могут поступить с блогерами.

Риск получить реальный срок у нее есть. Сложно сказать, как будет вести себя следствие. Может, следствие пытается выйти на какие-то договоренности, чтобы она погасила максимальный ущерб. Как передают ее близкие люди, этих денег у Блиновской нет.

Случалось, что вам намекали не ввязываться в ту или иную историю, угрожали? Испытывали чувство страха, связанное с работой?

Самая страшная история была с VIP-камерами в «Матросской тишине», когда мы их обнаружили. И я поняла: те люди, которые эти камеры крышуют, настолько могущественны, что если я об этом расскажу, может случиться все, что угодно. Но так произошло, что задержали моего коллегу. Думаю, он был в разработке. Коллега рассказал про камеры и про то, что люди, которые участвовали в провокации, организовали ее. Это как раз те самые люди, которые ремонтировали камеры, желая сделать из них VIP, которые потом сдавались заключенным за 1 миллион рублей в месяц. Называлась такая стоимость.

И тогда я решила предать это огласке. Думала, что, может быть, это поможет ему и кому-то еще. И начался, конечно, большой шум. Много всего было. Это тяжелая история. Уже потом я осознала все риски, которые были. Но нам удалось остановить эту практику, и камеры, которые предполагалось сдавать в аренду за миллион рублей, в итоге отдали самым бедным арестантам, и они там жили.

Как изменился средний портрет осужденного за 10 лет?

На мой взгляд, очень сильно изменился. Теперь это в основном молодые люди, которые находятся за решеткой по 228 статье. Еще появилось много парней, которые оказались в колонии за киберпреступления. Примета нового времени.

Наш сайт называется «Страсти». Что для вас страсть?

Страсть — это сильное желание. Я поняла, что единственная страсть, которая должна вести меня по жизни, это страсть к балансу, к мудрости, к гармонии. То есть к тому, чтобы не было страсти. Такой вот парадокс. Страсти сами по себе они же причины страданий. И наши желания, как говорил Будда, приводят нас именно к страданиям. Но речь только о тех желаниях, которые не истинны. А вот истинные - те, которые принадлежат Душе - они порождают мир, спокойствие и радость. А через такое желание можно познать себя, познать Бога, познать мир. И пусть это желание будет таким сильным, что оно превратится в эту самую страсть.